Соня подносит платок к лицу — сигнал действовать.

Карета приближается. Топот лошадей все громче. Сторож бросил кирку, снял шапку. Мальчишка с санками остановился поглазеть.

Промелькнули казаки, блестящее дышло кареты, черные бока лошадей. Думать поздно. Рысаков быстрым движением подымает узелок и бросает вперед — под ноги лошадям.

Короткий миг тишины, и потом что-то рвануло, толкнуло, ударило. Валятся с седел оглушенные казаки. Взвились на дыбы лошади. Кто-то кричит, барахтается в снегу. Но царская карета цела, только задняя стенка разбита в щепки.

Из кареты выходит царь. Он бледен. Вокруг быстро собирается толпа. С другой стороны канала бегут по льду какие-то офицеры. Подошел и остановился взвод моряков.

— Задержали преступника? — спрашивает царь.

Ему показывают на Рысакова. Рысакова держат городовой и двое солдат. Он без шапки, пальто в снегу. Рыжие волосы всклокочены. У городового, который его держит, расстегнута шинель, оторвана портупея — очевидно, во время борьбы. Царь подходит ближе, спрашивает:

— Этот стрелял?

— Так точно, ваше императорское величество, — отвечают, перебивая друг друга, городовой и солдаты.

Царь вполоборота смотрит сверху вниз на Рысакова. Он как будто хочет понять что-то, разрешить какую-то задачу.

— Кто ты такой?

— Мещанин Грязнов.

— Хорош, — говорит царь и идет назад, к карете. Ему навстречу движется густая толпа. Впившись в него глазами, неподвижно стоит взвод моряков. Странный, необычный парад!

Прислонившись к решетке канала, стоит какой-то молодой человек. Он держит руки за спиной. Это Гриневицкий. Царь приближается к нему, не зная о новой страшной опасности, которая ему грозит на глазах сотен людей, сотен зрителей. Сколько хранителей, сколько шашек, винтовок, кортиков! Но на этот раз они не спасут.

Первый шаг, второй, третий; молодой человек подымает над головой что-то белое и бросает между собой и царем.

Опять удар в барабанные перепонки. Черное облако дыма, клочьев одежды. Смятенье, ужас! Толпа бежит, оставляя на снегу тела оглушенных, контуженых. Крики, свалка, ничего не понять.

Но вот дым рассеивается. Прислоненный к решетке канала, с раздробленными ногами, в луже крови полусидит Александр II. А в нескольких шагах от него в другой луже крови лежит ничком, раскинув руки, израненный насмерть Гриневицкий. 

Царя увозят во дворец. Гриневицкого вместе с другими ранеными — в придворный госпиталь Конюшенного ведомства.

Врачам после долгих усилий удается привести Гриневицкого в сознание, но все ухищрения следователей выведать от него, кто он и кто его сообщники, остаются тщетными. Им не удается добиться от умирающего ничего, кроме слов: «Не знаю».

После смерти Гриневицкого его забальзамированную голову показывают Желябову и Рысакову. Ее выставляют для опознания в одном полицейском участке.

Соня видела, как Рысаков бросил бомбу, слышала, как позади нее посыпались от оглушительного удара стекла. Вот Рысаков побежал, падает. За ним бегут. Его хватают. Карета разбита, но царь невредим. Новый взрыв. Облако дыма, крики, смятение.

Она всмотрелась, напрягая зрение, и вдруг, закрывая лицо руками, шатаясь, отошла от решетки.

Кто знает, о чем она думала, что чувствовала в эти минуты. Настало время, когда и она могла сказать вслед за Верой Засулич: «Страшно поднять руку на человека, но я находила, что должна это сделать».

Мимо нее промчался донской казак, дико выкрикивая что-то. От Аничкова дворца проскакал на маленькой лошадке коренастый человек с длинными ногами, которые неуклюже болтались в стременах. Соня узнала наследника Александра. За ним казаки с шашками наголо, с пиками наперевес. Их вызвали в Зимний по телеграфу.

С трудом пробиваясь сквозь толпу, она вошла в маленькую кофейню на Владимирской. Там в задней почти всегда пустой комнате у нее было назначено свидание с товарищами по .наблюдательному отряду — Тырковым и Сидоренко. Хотя Соня пришла прямо с Екатерининского канала, Тырков на ее лице не заметил волнения. Ему показалось, что оно, как всегда, серьезно-сосредоточенное, с оттенком грусти. Тихими, неслышными шагами она подошла к столику, села и, наклонившись вперед, стала говорить. Ее голос прерывался. 

— Кажется, удачно, если не убит, то тяжело ранен... Бросили бомбы сперва Николай, потом Котик. Николай арестован. Котик, кажется, убит.

«Разговор, — вспоминал потом Тырков, — шел короткими фразами, постоянно обрываясь. Минута была очень тяжелая. В такие моменты испытываешь только зародыш чувств и глушишь их в самом зачатке. Меня душили подступавшие к горлу слезы, но я сдерживался, так как во всякую минуту мог кто-нибудь войти и обратить внимание на нашу группу», Из кофейни Соня пошла на Николаевскую к Зотовой. Там, кроме самой Ольги Евгеньевны и ее брата Суханова, она застала членов военной организации Штромберга и Завалишина. Суханов бросился к ней навстречу, но сразу почувствовал, что его восторженные поздравления не находят в ней отклика, может быть, даже не доходят до ее сознания.

Ольга Евгеньевна, увидев, что Соня смертельно бледна, уложила ее на кушетку. Завалишин принес ей для подкрепления стакан красного вина.

И тут вдруг случилось то, чего никто не мог ожидать, чего не ожидала сама Соня. Из ее глаз полились слезы, и она, которая была всегда такой мужественной и стойкой, как ни старалась, не сумела их сдержать.

Теперь, когда Соня выполнила то, что считала своим долгом, и дело, требовавшее от нее не только напряжения, но и перенапряжения всех сил, было закончено, возбуждение, поддерживавшее ее в последние дни, вдруг резко оборвалось, сменилось непреодолимой слабостью.

Через несколько мгновений, справившись как-то с налетевшим на нее приступом слез, Соня заговорила о том, что казалось ей сейчас самым важным — об освобождении Желябова. Она хотела организовать нападение на конвой при переводе Желябова из Третьего отделения в суд.

Желябова никто не называл вождем, но все понимали, что он — душа дела. Понимали, что он, сего умением вести за собой людей, может быть, сейчас только и смог бы развернуться во всю ширь своей натуры. Члены военной организации тоже считали, Что необходимо сделать все возможное и невозможное для его освобождения. Но они больше, чем Перовская, представляли себе, с какими трудностями это сопряжено, ясно видели препятствия, с которыми ей сейчас совсем не хотелось считаться.

В четыре часа дня на Вознесенском собрался Исполнительный Комитет. Товарищи встретили Соню, когда она с некоторым опозданием пришла туда, поздравлениями, объятиями, слезами. Счастливые и возбужденные, они наперебой восхищались ее «хладнокровием, несравненной обдуманностью и распорядительностью».

«День спасла она, — писала впоследствии Вера Фигнер, — и заплатила за него жизнью... Я плакала, как и другие. Тяжелый кошмар, на наших глазах давивший в течение десяти лет молодую Россию, был прерван, ужасы тюрьмы и ссылки, насилия и жестокости над сотнями и тысячами наших единомышленников, кровь наших мучеников — все искупала эта минута, эта пролитая нами царская кровь; тяжелое бремя снималось с наших плеч, реакция должна была кончиться, чтобы уступить место обновлению России».

Студенческая молодежь шла в своих надеждах еще дальше. Медичка В. Дмитриева вспоминала потом об этих днях: «Казалось, что вот сейчас что-то должно начаться... Революция, баррикады. Надо что-то делать, куда-то спешить, бежать...»

Предводитель дворянства граф Бобринский записал 2 марта в своем дневнике: «...чем защищаться против этой несчастной группы убийц, видимо решившихся на все? Конституция или по меньшей мере народное представительство, по-видимому, есть средство защиты, указанное провидением...»

Каждый думал свое, думал по-своему, по одно было ясно всем: после того, что свершилось на Екатерининском канале, управлять так, как управляли раньше, невозможно. Перемены не заставят себя ждать. Поворот будет. Вопрос только в том, в какую сторону.

Несмотря на общую растерянность, в правительственных кругах нашлись люди, которые не прочь были сами ухватиться за колесо истории. 1 марта поздно вечером Победоносцев явился в Аничков дворец и умолял императора прогнать Лорис-Меликова.

«Боже, как жаль его, нового государя! Жаль, как бедного ошеломленного ребенка. Боюсь, что воли у него не будет. Кто поведет его? Покуда все тот же фокусник Лорис-Меликов», — писал он несколькими днями позднее Тютчевой, бывшей фрейлине при дворе Александра II.

Одни призывали революцию. Другие искали способа отвратить от себя эту грозу. То, что ни баррикад, ни революции не будет, горестно сознавали одни только революционеры.

1 марта Валуев находился у Лорис-Меликова, когда услышал звук взрыва.

— Attentat possible', — сказал он по-французски.
Возможно покушение

— Невозможно, — ответил Лорис-Меликов и поехал узнавать, в чем дело.

Через пять минут ни у него, ни у кого другого сомнения не было.

Узнав о случившемся, весь Петербург устремился к Зимнему дворцу, сотни карет и экипажей протискиваются к Салтыковскому подъезду. Толпа молчит. У всех одна мысль: что будет дальше? В Зимнем растерянность и еще большая тревога. Внутрь дворца не пускают никого, кроме членов царской фамилии. Он оцеплен конными казаками и конными жандармами. Во дворе батальон преображенцев.

В Аничковой дворце караул, лейб-гвардии Павловского полка. В эскадронах конногвардейского полка людям розданы боевые патроны. Лошади оседланы и замундштучены.

Войскам отдан приказ: день и ночь оставаться казармах, офицерам — находиться при своих частях. На солдат правительство не рассчитывает. Сейчас, в минуту паники, силы революции кажутся ему неисчислимыми.

В 3 часа 35 минут медленно спустился со шпиля штандарт. По толпе пронесся вздох; чей-то бабий голос жалостливо закричал:
— Кончился наш голубчик, царство ему небесное! |Доконали, злодеи...

«Никто, — по словам Дмитриевой, — не отозвался на этот вопль. «Народ безмолвствовал», не выражая ни особенной скорби, ни радости — ничего, кроме самого обыкновенного обывательского любопытства... Больше ничего не было: ни баррикад, ни революции...»

Мысль: «Теперь или никогда» — продолжает держать революционеров в сверхъестественном напряжении.

«Сегодня, 1 марта 1881 года, согласно постановлению Исполнительного Комитета от 26 августа 1879 года, — печатает в ту же ночь, не теряя ни одной минуты, типография «Народной воли», — приведена в исполнение казнь Александра II. Отныне вся Россия может убедиться, что настойчивое и упорное ведение борьбы способно сломить даже вековой деспотизм Романовых... Обращаемся к вновь воцарившемуся Александру III с напоминанием, что историческая справедливость существует и для него, как для всех... Россия не может жить так далее. Она требует простора, она должна возродиться согласно своим потребностям, своим желаниям, своей воле. Напоминаем Александру III, что всякий насилователь воли народа есть народный враг... и тиран. Смерть Александра II показала, какого возмездия достойна такая роль... Исполнительный Комитет обращается к мужеству и патриотизму русских граждан с просьбой о поддержке, если Александр III вынудит революционеров вести борьбу с ним. Только энергичная самодеятельность народа, только активная борьба всех честных граждан против деспотизма может вывести Россию на путь свободного и самостоятельного развития».

Соня избрана в Бюро прокламаций. Ей, Богдановичу и Исаеву поручено написать воззвание «К честным мирянам, православным крестьянам и всему народу русскому». «К русскому рабочему люду» обращаются рабочие — члены партии «Народной воли». Составить обращение к правительству и к европейскому обществу поручено Грачевскому и Тихомирову.

Поздно вечером Петербург производит жуткое впечатление. Он точно замер. Театры, рестораны, трактиры закрыты. Люди заперлись в своих домах. Патрули и те показываются только изредка.

«Улицы были полны народа до десяти часов вечера, — заносит в дневник Валуев, — но потом опустели».

«Были люди, — пишет И. И. Попов, — которые считали, что если бы у революционеров были бы небольшие организованные группы рабочих и их вывели на улицу, то результаты могли бы получиться самые неожиданные».

Когда позднее об этом мнении сообщили члену Исполнительного Комитета Теллалову, он сказал:
— Очень вероятно, что это справедливо. К сожалению, мы этого не могли сделать.

Встречи. Собрания. Постановления. Кажется, что 1 марта будет длиться вечно. И вот, наконец, день кончился, и Соня в постели. В чужом доме, у чужих людей. Положение создалось такое, что она не может две ночи подряд переночевать в одном месте. Теперь бы заснуть, чтобы хоть немного восстановить силы. Но разве ей до сна! Она не может не думать о том, что будет с Россией, не может не думать о том, что будет с ним, с ее Андреем. 

За последний год не было, кажется, мысли, которой они не продумали бы вдвоем, а сейчас, когда его присутствие нужнее, чем когда-либо, его нет, и, может быть, он даже не знает о том, что свершилось.

Но Андрей Желябов не такой человек, чтобы выйти из игры.

В два часа ночи с 1 марта на 2-е, узнав о цареубийстве, он говорит, не скрывая своей радости:

— Теперь на стороне революционной партии большой праздник — совершилось величайшее благодеяние для освобождения народа... Со времени казни Квятковского и Преснякова дни императора были сочтены.

И в ту же ночь Желябов пишет на имя прокурора палаты следующее заявление:

«Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы; если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшего физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения. Прошу дать ход моему заявлению.

Андрей Желябов. 2 марта 1881 г., д. пр. закл.

P. S. Меня беспокоит опасение, что правительство поставит внешнюю законность выше внутренней справедливости, украся корону нового монарха трупом юного героя лишь по недостатку формальных улик против меня, ветерана революции. Я протестую против такого исхода всеми силами души моей и требую для себя справедливости. Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две.

Андрей Желябов». 

Мартовские дни

Петербург в трауре. Балконы, фонари, окна задрапированы черным и белым. Газеты выходят в черных рамках. На руках чиновников и военных черные повязки. Петербург в тревоге. По улицам разъезжают патрули. Во дворце ждут новых покушений.

Люди передают друг другу шепотом, ссылаясь на самые достоверные источники, известия одно фантастичнее другого. И самое удивительное, что все эти известия ни в ком почти не возбуждают сомнений.

Вокруг Зимнего дворца роют канаву, чтобы проверить, не ведется ли под дворец подкоп. Уверяют, что удалось уже перерезать семнадцать проводов от мин. По ночам происходят повальные обыски и облавы. Днем прохожих сгоняют с панели, запрещают собираться кучками. Вокруг города — заставы, кавалерийское оцепление. Петербург — осажденная крепость, в которую прорвался неприятель.

Грозный призрак Исполнительного Комитета встал над городом. Одни ненавидят его, другие ждут с нетерпением его победы, но все притаились.

Многое ли может сделать один, сам по себе, без поддержки масс, героический Исполнительный Комитет? Собрания следуют за собраниями. Типография печатает все новые и новые воззвания. Студенты, сочувствующие «Народной воле», вкладывают эти воззвания в конверты и отправляют их в провинцию по заранее заготовленным адресам.

Прокламации развешивают и в самом Петербурге. В центральных кварталах — обращения к обществу, на окраинах — к рабочим.

Рабочие волнуются. Ждут призыва к восстанию.

«Что нам теперь делать? — спрашивают они Соню. — Веди нас куда хочешь». Соню радует и в то же время смущает их готовность. И в самом деле — куда она может их повести, ведь их так мало.

Хоть суда еще не было, Лорис-Меликов не сомневается в приговоре.

«Упустил доложить Вашему императорскому величеству, — докладывает он 3 марта новому императору, — что необходимо отсрочить открытие суда на некоторое время (2—3 дня). По мнению моему, это тем более необходимо, что в пятницу 6-го числа назначено перенесение тела в бозе почившего государя императора в Петропавловскую крепость, а потому казнь в этот день была бы неуместна. По всей вероятности, казнь придется отложить до понедельника 9 марта, дабы исполнение приговора не совпало с воскресным днем».

Царь испуган. И люди, отнюдь не революционно настроенные, хотят этот испуг использовать в своих целях. 3 марта Победоносцев пишет своему бывшему воспитаннику:

«Ради бога, в эти первые дни царствования, которые будут иметь для Вас решительное значение, не упускайте случая заявить свою решительную волю, прямо от Вас исходящую, чтобы все слышали и знали: «Я так хочу», или: «Я не хочу и не допущу»... Гнетет меня забота о Вашей безопасности. Никакая предосторожность _ не лишняя в эти минуты... Сегодня были у меня несколько простых людей, которые все говорят со страхом и ужасом о Мраморном дворце...»

Давно ли Александр II опасался партии Аничкова дворца, и вот уже Александра III пугают княгиней Юрьевской, Константином — партией Мраморного дворца. Победоносцев дает понять новому императору, что его может постигнуть не только судьба отца, но и судьба прадеда. Примеров убийств, совершаемых в тишине дворцов, убийств, которых никто не называет вслух злодеяниями, в русской истории не так уже мало.

В Приморское известие о случившемся пришло не сразу. 3 марта, когда Василий Львович Перовский ехал верхом на Северную сторону, его окликнул знакомый.

— Слыхали новость? Царя убили бомбой, вчера весь день в церквах звонили, сгоняли народ присягать новому царю. 

«Наконец-то! — подумал Василий Львович. — Столько лет ждали этого».

Он помчался назад, домой, сообщить матери и жене потрясающую новость. Варвара Степановна, выслушав его, как-то вся потемнела.

— Что с Соней? — сказала она. — Ведь, наверно, она в этом участвовала.

От этих слов, которые пророчили несчастье, сразу стало в маленьком домике угрюмо и невесело. Василий Львович давно уже старался подготовить мать к тому, что она больше не увидит Соню. Но трудно забыть умершую дочь и совсем невозможно — живую. Дни потянулись за днями.

Как-то прибежал сосед грек, человек глупый и болтливый.

— Слышали, злодеев уже поймали. Теперь злодейку ищут. Говорят, напали на след.

Варвара Степановна бросила на сына взгляд, полный ужаса.

И правда, напали на след. В тот же день к Вере Фигнер внезапно приходит Кибальчич. Он приносит невеселые вести. Квартира на Тележной взята с бою. Саблин застрелился. Гельфман арестована. Там же после вооруженного сопротивления арестован Тимофей Михайлов.

Саблин — талантливый, остроумный; Геся, которая, несмотря на тяжкое личное горе, забывала о себе, думала только о других. Соне ясно: Саблин погиб, чтобы не даться живым полиции. Геся и Михайлов живы, но и им не избежать гибели. А Желябов?.. И как всегда, мысли о судьбе людей сразу же перебиваются мыслями о судьбе дела.

«Квартиру на Тележной почти никто не знает. Неужели Рысаков действительно предает?»

На Вознесенском спешно собираются члены Комитета. Фигнер предлагает сохранить мину на случай проезда Александра III. Для этого, считает она, можно рискнуть людьми. Большинство — против.

— Это трусость! — вырывается у Веры Николаевны  

— Вы не имеете права так говорить, — обрывает ее Тихомиров.

Исполнительный Комитет выносит постановление: немедленно бросить магазин и организовать отъезд Кобозевых. Во время спора Соня молчит. Но когда товарищи настаивают на том, чтобы и она покинула Петербург, возражает горячо и нетерпеливо.

Вечер того же 3-го числа. На Невском в толпе шныряют газетчики и кричат: «Новая телеграмма о злодейском покушении».

Прохожие нарасхват раскупают листки, еще пахнущие типографской краской. В толпе — Соня и Тырков. Они тоже покупают листок. Тырков читает вполголоса:

— «Министр внутренних дел объявляет во всеобщее известие. Один из главных организаторов последнего преступного посягательства на драгоценную жизнь в бозе почившего государя императора, арестованный 27-го вечером, признал свое руководящее участие в преступлении и изобличается в том же показанием задержанного на месте катастрофы виновника ее, мещанина Рысакова».

До сих пор Соня еще надеялась, что следствию не удастся установить причастность Желябова к цареубийству.

«Даже в этот момент, полный страшной для нее неожиданности, — писал Тырков, вспоминая об этом вечере, — Перовская не изменила себе. Она только задумчиво опустила голову, замедлила шаг и замолчала». Тырков тоже молчал, боясь заговорить, зная, что она любит Желябова.

—.-Зачем он это сделал? — вырвалось у него.

— Верно, так нужно было, — тихо ответила Перовская.

Только теперь, после ареста Желябова, окружающие поняли всю глубину чувства, которое связывало этих двух людей. «Особенно она, — говорили их общие друзья, — ее чувство было безгранично глубоко, и только такая натура, как у Софьи Перовской, способна вынести его, не утративши других гражданских чувств».

Каждый день приносит новые вести. Телеграммы сообщают о новых и новых арестах. 4 марта полиция производит обыск у Кобозевых. 5 марта саперы извлекают из-под Малой Садовой мину.

«Ваше императорское величество, — пишет Победоносцев новому царю 6 марта, — измучила меня тревога. Сам не смею явиться к Вам, чтобы не беспокоить, ибо Вы встали на великую высоту. Не знаю ничего — кого Вы видите, с кем говорите, кого слушаете и какое решение у Вас на мысли... И я решаюсь опять писать, потому что час страшный и время не терпит. Или теперь спасать Россию и себя, или никогда...»

Соня больна, но лежать в постели, ходить к врачу — это сейчас не для нее. Чтобы продержаться хотя бы еще немного, она глотает пилюли и порошки, пьет какие-то микстуры.

— Найди мне рублей пятнадцать взаймы, — просит она у Веры Николаевны. — Я истратила их на лекарства — это не должно входить в общественные расходы. 

Вера Николаевна, и без того называвшая Соню «великой аскеткой», говорит:

— До такого ригоризма у нас, кажется, еще никто не доходил.

Соня старается завести связи с дворцовыми прачками и модистками, разыскивает георгиевских кавалеров, которым во время праздника приходится сталкиваться с царствующими особами. Часами дежурит у Аничкова дворца.

У нее нет дома. Поздно вечером она не знает, куда пойдет ночевать, но какая-то непонятная сила держит ее на ногах.

Соня хочет снять квартиру на Пантелеймоновской, поближе к тюрьме, чтобы устроить там наблюдательный пункт, ищет лазейку в окружной суд. Не думая об опасности, ходит целые дни по городу, подбирает людей, убеждает колеблющихся, старается их увлечь смелыми планами. Члены военного кружка уже обсуждают с ней пути освобождения друзей.

Создать отряд рабочих под командой смелых, волевых офицеров, прорвать ряды войск, когда осужденных повезут на казнь, вырвать пленников из когтей врагов — вот что кажется ей вполне возможным.

Она не дает себе ни секунды отдыха. В городе ходят слухи, что Желябова и Рысакова будут судить военным судом и казнят не сегодня-завтра. Ее планы рушатся один за другим, но она не опускает рук. Тырков помогает ей во всех начинаниях.

Она знает, друзья говорят про нее: «Соня потеряла голову», но они ошибаются. Никогда еще мысль ее не работала так четко. Им кажется, что она сошла с ума, потому что надеется спасти Желябова. Но разве то, на что они все шли вместе с тем же Желябовым, разве решение освободить Нечаева не было таким же безумием? А освобождение централочных? Пусть оно не удалось, но разве она не отдала этому делу год жизни? Так неужели же оставить погибать Желябова, без которого так трудно себе представить дело, Желябова, который так дорог ей самой?

Друзья уговаривают Соню хоть на самое короткое время уехать за границу. В их среду проник слух, будто бы Лев Николаевич Перовский каким-то образом передал дочери заграничный паспорт. Но если это и не так, то Рина (Анна Михайловна Эпштейн) берется перевезти ее через границу, а Анне Михайловне можно довериться.

Но Соня и слышать не хочет об отъезде.

— Разве мы можем, — говорит она, — оставить свои позиции? Какие вопросы рождаются, какое движение везде, какая жизнь! Мы должны напрячь все силы, чтобы еще немного открыть глаза народу.

В Петербурге — слухи, слухи. А Соне нужно точно знать, когда будет суд, что думает правительство.  

Она вспоминает, что у Рины в департаменте полиции есть знакомый генерал, который в глубине души сочувствует революционерам.

Рина по Сониной просьбе согласилась пойти к генералу.

Генерал сообщил самые точные сведения: участь подсудимых бесповоротно решена. Суд будет только для публики.

В шесть часов Рина пришла туда, где должна была встретиться с Соней. Соня пришла только в девять, усталая, бледная.

Рина сразу же рассказала ей, что знала.

«Когда я подняла глаза, — вспоминала потом Рина, — то увидела, что она дрожит всем телом. Потом она схватила меня за руки, стала нагибаться все ниже и ниже и упала ничком, уткнувшись лицом в мои колени. Так оставалась она несколько минут. Она не плакала, а вся была как в лихорадке. Потом она поднялась и села, стараясь оправиться, но снова судорожным движением схватила меня за руки и стала сжимать их до боли...»

На столе шумел самовар. В столовой было уютно и тепло, а Соня дрожала, как будто все окна были распахнуты и ветер ворвался в комнату. Рина снова заговорила:

— Не съездить ли мне в Одессу, вызвать его родных?

— Нет, — ответила Соня упавшим голосом. — Слишком поздно.

— Генерал удивился, зачем Желябов объявил себя организатором покушения.

— Иначе нельзя было, — сказала Соня, — процесс против одного Рысакова вышел бы слишком бледным.

— Генерал говорит, что Желябов вел себя все время гордо и благородно. Первого марта его разбудили ночью. Узнав, что царь убит, он сказал: «Теперь у нас большой праздник. Я не принял участия в этом покушении только потому, что был в тюрьме!»

На бледных Сониных щеках вспыхнул румянец, глаза загорелись. 

— И потом, — продолжала Рина, — он написал заявление: «Если Рысакова намерены казнить, было бы несправедливостью сохранить жизнь мне». Генерал говорит, что Желябов знает об ожидающей его казни и выслушал это известие с поразительным спокойствием.

Соня глубоко вздохнула и закусила губу.

— Говорят, Рысаков выдает, — после минутного молчания сказала Рина. — Генерал отрицает это, не знаю почему.

— Нет, он, должно быть, прав, — произнесла Соня не очень уверенно.

Она говорила мало, кратко, отрывисто, несколько раз спохватилась, что уже ночь, повторяла: «Надо идти», но не имела сил встать.

Наконец Соня заставила себя одеться и выйти на улицу. Зима опять вернулась после нескольких теплых дней. В снежной мгле смутно появлялись и исчезали одинокие фигуры прохожих. Соня шла, сама не зная куда. У партии было много квартир, куда каждый член Исполнительного Комитета имел право прийти, как к себе домой. Но она слишком хорошо знала: тем, у кого ее найдут, несдобровать.

После долгого раздумья Соня решила пойти на Вознесенский.

— Верочка, можно у тебя ночевать? — спросила она Веру Николаевну, которая открыла ей дверь.

Вера Николаевна посмотрела на нее с удивлением и упреком.

— Как это ты спрашиваешь? Разве можно об этом спрашивать?

— Я спрашиваю потому, что, если в дом придут с обыском и найдут меня, тебя повесят.

Обняв ее, указывая на револьвер, который лежал у изголовья постели, Вера Николаевна сказала:

—— С тобой или без тебя, если придут, я буду стрелять.

Запечатлев эту сцену в своих воспоминаниях, Вера Николаевна добавила: «Такова была душа Перовской, частица души ее, потому что только частица ее была приоткрыта мне. В то спешное время мы слишком поверхностно относились к психологии друг друга. Мы действовали, а не наблюдали!»

В то «спешное время» людям некогда было думать и о собственной психологии. За одну ночь арестовали несколько членов наблюдательного отряда, в том числе и Лизу Оловенникову.

Соня услышала об этом рано утром и сразу же бросилась к Сергею Иванову. Она знала: в этот день они должны встретиться.

Оказалось, что Сергей Андреевич уже ходил к Оловенниковой и не попал в засаду только оттого, что его от самых дверей ее квартиры оттолкнула какая-то незнакомая женщина.

— Разве можно так рисковать?! — воскликнул он, увидев Соню. — Ведь это чудо, что я на свободе и вы не нарвались на полицейских.

— От своей судьбы не уйдешь, — непривычно резко ответила Соня. — Да я и сама не хочу этого и не буду прятаться в подполье. Рано или поздно это должно случиться.

Она показалась ему на этот раз взволнованной, нервной, не в пример обычному спокойствию и мягкости.

А волноваться было от чего. По планомерности обысков и арестов чувствовалось, что правительство опомнилось, спохватилось.

«Везде столько полиции, — записала 7 марта у себя в дневнике жена генерала Богдановича, — столько войска, что через них трудно что-либо видеть».

Удар, нанесенный народовольцами в центре, как и следовало ожидать, не вызвал волнений в крестьянстве. Восстания в городе тоже не последовало. Плеханов был прав. Ничего не изменилось, кроме того, что после имени Александр вместо двух черточек появились три.

Многие из рабочих, с которыми Соня продолжала поддерживать связь, считали, что надо было поднять рабочих хотя бы в одном Питере. Они говорили: 

— Пусть бы кончилось неудачей, но для будущего оно послужило бы опытом, положило бы ясную границу между народом и правительством, да еще неизвестно, чем бы кончилось.

8 марта в Зимнем дворце состоялось первое при новом царе заседание совета министров. Рассматривался проект Лорис-Меликова. Александр III начал с того, что выразил сомнение в своевременности этой меры и предложил присутствующим, не считая вопрос предрешенным, высказаться откровенно.

То, что на заседание по личному желанию императора пригласили таких людей, как Победоносцев и известный реакционер граф Строганов, доказывало, что для самого императора вопрос предрешен.

Победоносцев разразился громовой речью. Он назвал «говорильнями» земские, городские и новые судебные учреждения и «самой ужасной говорильней» — печать.. «И когда, государь, — воскликнул он, — предлагают вам учредить по иноземному образцу новую верховную говорильню? Теперь, когда прошло несколько дней после совершения самого ужасающего злодеяния».

Совещание кончилось тем, что проект был сдан в комиссию. По мнению Валуева, в данных обстоятельствах это означало полный провал. Победителей не судят, но побежденные всегда виновны. В обществе, ровно ничего не сделавшем для того, чтобы поддержать Исполнительный Комитет, начались разговоры, что «Народная воля» 1 марта погубила конституцию.

«Не верьте историям, будто покойный царь подписал конституцию в день своей смерти, — писала позднее английская газета «Таймс». — Он подписал назначение комиссии для рассмотрения вопроса, не могут ли быть расширены земские учреждения, и если вы услышите о конституции, — повторил он еще раз, — не верьте этому».

Сам граф Лорис-Меликов через несколько месяцев, уже из-за границы, будучи недоступным царской немилости, написал А. А. Скальковскому:

«...Чем тверже и яснее будет поставлен вопрос о всесословном земстве, приноровленном к современным условиям нашей жизни, тем более мы будем гарантированы от стремлений известной, хотя и весьма незначительной, части общества к конституционному строю, столь непригодному для России».

Того же 8 марта в Коломне у Анны Павловны прошло обсуждение подготовленных Грачевским и Тихомировым обращений к правительству. После прений, в которых Соня и Суханов принимали особенно горячее участие, Комитет отдал предпочтение тихомировскому проекту обращения, написанному в форме письма новому императору.

«Ваше величество, — говорилось в письме, — вполне понимая то тягостное настроение, которое вы испытываете в настоящие минуты, Исполнительный Комитет не считает, однако, себя вправе поддаваться чувству естественной деликатности, требующей, может быть, для нижеследующего объяснения выждать некоторое время. Есть нечто высшее, чем самые законные чувства человека: это долг перед родной страной... Виселицы бессильны спасти отживающий порядок. Весь народ истребить нельзя. Страшный взрыв, кровавая перетасовка, судорожное революционное потрясение всей России завершит этот процесс разрушения старого порядка.

Могут быть только два выхода: или революция, совершенно неизбежная, которую нельзя предотвратить никакими казнями, или добровольное обращение верховной власти к народу.

Вы потеряли отца. Мы теряли не только отцов, но еще братьев, жен, детей, лучших друзей. Но мы готовы заглушить личное чувство, если того требует благо России. Мы ждем того же от вас».

Кончалось письмо требованием освободить всех политических заключенных и созвать народных представителей для пересмотра всего строя государственной и общественной жизни.

Перовская и ее товарищи не верили, что царь выберет второй путь. И все-таки они решили отпечатать и распространить письмо Александру III в возможно большем числе экземпляров. Пусть народ поймет, за что казнили Александра II, и сам рассудит, на чьей стороне правда.

9-го числа Соня снова встретилась с Ивановым. Он знал об ее болезни, но все-таки его поразило, как ока всего за несколько дней осунулась, побледнела, похудела. «Порой среди разговора, — вспоминал потом Иванов, — она вдруг задумывалась, как бы уносясь на минуту мыслью куда-то далеко, но потом, встряхнувшись, оживлялась, проявляя лихорадочную торопливость и энергию».

Иванов рассказал об одном смелом замысле. Перовская заинтересовалась, стала расспрашивать о подробностях. И только тут он узнал ее, прежнюю, всегда стойкую, выдержанную.

— Я давно, — сказала она, уходя, — собираюсь с вами потолковать серьезно и предложить вам более систематическую революционную работу. Оставаться долго волонтером партии — положение неудобное и притом малопродуктивное. Нужно самому входить в курс дела. Одно это сильно подымает и энергию человека и производительность его работы. Нужно, чтобы революционная работа не была чем-то лишь добавочным к частной, личной жизни человека, а тем центральным пунктом, около которого сосредоточиваются все помышления и интересы.

«Говорила она это, — добавил уже от себя Сергей Андреевич, — замечательно хорошо, просто и сердечно, и в словах ее чувствовались убеждение и уверенность, почерпнутые из личного опыта. Впечатление ее слов надолго сохранилось у меня, и я после всегда вспоминал об этих минутах, как о чем-то светлом и бодрящем в самые трудные моменты жизни».

Исполнительный Комитет держит в страхе столицу. Исполнительный Комитет ставит условия царю.

А между тем это всего только кучка смелых людей, которая быстро тает.

10 марта. Соня, опустив голову и засунув руки в муфту, идет по Невскому. Дело почти не подвинулось за последние дни. У нее такое чувство, как будто она своими слабыми руками пытается сдвинуть каменную гору. Но ведь она не может оставить Желябова погибать...

Вдруг кто-то хватает Соню за руки. Она поднимает голову.

Серая шинель, рябое лицо, белесоватые глаза — околоточный. Рядом с ним — хозяйка лавки из дома на 1-й роте.

— Эта? — спрашивает околоточный.

— Да, да, она самая, — говорит женщина и отводит глаза.

Вокруг собирается толпа. Все с любопытством смотрят «а Соню — она так мало похожа на преступницу.

И вот ее уже везут в участок. Грязные, темные, прокуренные комнаты, заплеванные полы. Кипы бумаг на столах. Наглое лицо пристава. За стеной грубая ругань и чей-то жалобный голос.

Вызваны дворники из дома № 18 по 1-й роте.

— В вашем доме жила Лидия Антоновна Войнова?

— Как же, Жили-с. Да вот они самые.

— Хорошо-с, — говорит пристав, — я должен препроводить вас, сударыня, в жандармское управление.

Время было неспокойное. И когда Соня не пришла на очередное заседание, ее товарищи сразу поняли: случилось непоправимое.

— При Александре Дмитриевиче это не могло бы случиться, он увез бы ее насильно, — выразил кто-то из них вслух мысль, которая пришла в голову нз ему одному.

— Она вилась, как вьется птица над головой коршуна, который отнял у нее птенца, пока сама не попала к нему в когти, — сказал Тырков.

Сергей Иванов с горечью вспомнил, как сильно хотелось ему заставить Софью Львовну покинуть Петербург и как он не решился даже заговорить с ней об этом: «Чувствовалось, что это будет бесполезным разговором, который только расстроит ее».

Камера № 1. Стены, окрашенные охрой, и на фоне окна, замазанного белой краской, черный переплет решетки. После лихорадки последних дней мертвенная тишина тюрьмы, неподвижный покой желтых больничных стен. В такой же камере Соня сидела много лет назад. Тогда было столько надежд, хотелось на волю. А сейчас единственное желание — чтобы поскорее все кончилось.

При аресте у нее, кроме множества прокламаций, отняли пальто, кольцо, пенсне, маленькую вуаль, запонки для манжет. Офицер записал принятые вещи в книгу. Соня очень хорошо знала, что расписаться в получении этих вещей ей уже не придется.

Она ждала этого всегда, и все-таки как неожиданно это случилось: арест, участок, допрос в комиссии до четырех часов утра. Корректный, разговаривающий ледяным тоном прокурор Плеве. И самое ужасное — лист с подробными признаниями Рысакова.

Прокурор показал Соне не все. Некоторые места он прикрывал рукой, но из того, что она увидела, было ясно, кто виноват в провале квартиры на Тележной, в смерти Саблина, в арестах Гельфман и Тимофея Михайлова.

В протоколе против слов «зовут меня» Соня твердой рукой написала: «Софья Львовна Перовская». Показала, что занималась революционной деятельностью, что средства к жизни частью добывала работой по переводам и переписке, частью брала из фондов партии. Она признала свое участие в покушении под Москвой и в событии 1 марта. Взяла на себя больше того, что было: сказала, что сама не бросила снаряда только потому, что его для нее в тот день недостало.

Следующий допрос вел прокурор Добржинский, тот самый, которому удалось «обработать» Гольденберга. С Рысаковым он справился без труда. Достаточно было обещать этому мальчику помилование, и он, как утопающий, схватился за протянутую руку.

Добржинский начал вкрадчиво, мягко, как человек, которому от души жаль бедную девушку, попавшую в такое ужасное положение. Но Соня сразу же дала ему отпор. На вопросы, которые касались ее товарищей, она отвечала сухим и не терпящим возражений голосом:

— Об этом я говорить не желаю. Этого показывать не буду.

Ласковая улыбка сменилась на лице Добржинского нетерпеливой гримасой. И при каждом «не желаю», «не буду», «не стану» он презрительно пожимал плечами, как бы говоря: «Тем хуже для вас».

Было ли ему ясно, что эта хрупкая на вид девушка — не Рысаков и не Гольденберг? Понимал ли он, что никакой пыткой, никакими обещаниями у нее не вырвешь лишнего слова?

«Стремясь к поднятию экономического состояния народа и уровня его нравственного и умственного развития, — написала она в своих показаниях, — мы видели первый шаг к этому в пробуждении в среде народа общественной жизни и сознания своих гражданских прав. Ради этого мы стали селиться в народе для пропаганды, для пробуждения его умственного сознания. На это правительство ответило страшными репрессиями, рядом мер, делавших почти невозможной деятельность в народе. Таким образом правительство само заставило партию обратить преимущественное внимание на наши политические формы, как на главное препятствие народного развития».

Перовская не давала объяснений, которые могли навести на чей-нибудь след, но на вопросы о целях партии и ее действиях ответила подробно.

«Партия, — говорится в ее показаниях, — придерживаясь социалистическому учению, долго колебалась перейти к политической борьбе, и первые шаги по этому пути встречали сильное порицание со стороны большинства партии, как отступление от социализма. Но ряд виселиц и других мер, показывавший необходимость сильного отпора правительст-.ву, заставил партию перейти решительно на путь борьбы с правительством, при которой террористические факты являлись одним из важных средств. Упорство же в посягательствах на жизнь покойного государя вызывалось и поддерживалось убеждением, что он коренным образом никогда не изменит своей политики, а будут только колебания: одной ли виселицей больше или меньше, народ же и общество будут оставаться в прежнем вполне бесправном положении...»

11 марта. Соня не знала, куда ее повезли. Случайно занавески на окне кареты раздвинулись, и она увидела Неву, серые бастионы Петропавловской крепости и тускло-золотой шпиль. Карета въехала в ворота крепости и остановилась во внутреннем дворике. Жандармский офицер отворил дверцу, вышел и предложил Соне следовать за ним. Поднялись по какой-то мрачной лестнице, прошли коридор. Жандарм распахнул дверь.

Соня увидела сводчатую полутемную комнату, длинный стол, покрытый зеленым сукном. За столом сидел жандармский полковник. Перед ним спиной к двери стоял кто-то в арестантском халате.

Человек обернулся. Это был Рысаков. Увидев Соню, он вспыхнул и отвел глаза. Его косые, расходящиеся от переносицы брови зашевелились, толстые губы передернула странная гримаса.

— Признаете ли вы в этой женщине ту блондинку, о которой говорили в предыдущих показаниях?

— Да, — ответил Рысаков, бросив на Соню быстрый и как будто умоляющий о чем-то взгляд.

Но в Сониных глазах он не прочел прощения — они глядели на него холодно и презрительно.

Снова сводчатая комната в Петропавловской крепости, и снова кто-то в арестантском халате.

За столом на этот раз двое: прокурор Добржинский и офицер в темных очках.

— Потрудитесь обернуться, господин Тырков,— подчеркнуто вежливо произносит Добржинский.

Тырков оборачивается. У Сони до того измученный вид, что он боится задержать ее на лишнюю минуту.

— Не знаком, — говорит он сразу, не дожидаясь вопроса.

Следующая