Речь прокурора Н.В. Муравьева

Процесс по "Делу 1-го марта"

Председатель суда Фукс: "Слушая речь прокурора я мучился вопросом, не остановить ли его? Но по такому делу остановить прокурора — значило бы обрушить на суд тяжкое нарекание, будто последний сочувствует злодеям. Никто бы не понял моих мотивов, почему я остановил прокурора.

Мне следовало его остановить как потому, что я не допустил касаться этого подсудимым, так и потому, что к учению этому нельзя относиться поверхностно, слегка, без глубокого его изучения. Учение это Теперь распространено во всем цивилизованном мире. Оно имеет свою историю, его надо знать глубоко, чтобы вдаваться в его критику и, чтобы в полемике критическим анализом это учение уничтожить. И Муравьев совершенно напрасно вдался в это рискованное суждение о социализме.

Я видел, чувствовал это, находил крайне необходимым его остановить и. однако не сделал этого... Я промолчал и тем самым попал в неловкое положение, т.е. давал свободу слова одной стороне и зажимал рот другой».

Речь прокурора Н.В. Муравьева

Через неделю после обыска в Тележной ул., 10-го марта, на Невском проспекте, по странной случайности, в той же местности события, против Екатерининского сквера, околодочным надзирателем Широковым была задержана женщина, которая с первого же слова захотела откупиться взяткою в 30 р. А когда это не удалось, должна была признать, что она сожительница Желябова, Лидия Воинова, в действительности же — Софья Перовская. У Перовской большое революционное прошлое. Она розыскивалась по обвинению в покушении на жизнь усопшего государя императора 19-го ноября, последовавшего на другой день после александровского покушения на курской жел. дор. под Москвой. Это прошлое, во всяком случае, указывало на нее, как на лицо, вероятно, принимавшее в злодеянии 1-го марта участие. Кроме того, отношения ее к Желябову были также основанием для того, чтобы производящие исследование остановили на ней особое внимание. Ряд свидетельских показаний не замедлил установить между подсудимыми и обвиняемыми тесную связь и близкое знакомство. Так, Рысаков бывал у умершего Ельникова. Посещения эти удостоверяются показанием служанки квартиры последнего Смелковой, видевшей Рысакова у Ельникова еще 26-го февраля, признается самим Рысаковым и доказывается платком с меткой Н. Р., принадлежащим Рысакову, и найденным у Ельникова. Подсудимый Желябов бывал иногда, как признает та же Смелкова, у того же Ельникова вместе с Рысаковым и Перовской. Желябов бывал и в лавке Кобозева; это удостоверяется старшим дворником Самойловым и его подручным Ульяновым, которые, хотя и мельком, но видели, заметили его и признали, несмотря на то, что Желябов, по его словам, так ловко может изменять свою наружность, костюм и походку. Свидетели признали его здесь на суде, да и сам Желябов не отвергает того, что он был в числе ночных работников, готовивших подкоп. Нам всем памятно, как вчера Желябов с особым усердием останавливался на показаниях этих свидетелей, хотел их сбить, указывал на мелкие неточности их показаний, на невозможность им поверить, на несообразность их вывода. Вероятно, у вас, мм. гг., мелькнул в голове вопрос: «Да почему же Желябов все это делает, когда сам признает, что бывал у Кобозева и работал в подкопе?». Ответ прямой: «Ему это нужно не для самого себя, а для Тимофея Михайлова, чтобы, по возможности, его выгородить из дела и снять с него обвинение, которое над ним тяготеет». Умерший Саблин также бывал у Рысакова, по крайней мере, в трупе его хозяйка квартиры Ермолина признала сходство с ним лица, посещавшего Рысакова. Дальше, Геся Гельфман также была у Ельникова, три раза, по показанию Смелковой, не заставала его дома и оставила ему записку. Подсудимый Михайлов бывал в лавке Кобозева, по удостоверению целого ряда лиц. Видели подозрительных людей, приходивших к Кобозеву, дворники и сказали о них околоточному Дмитриеву, которому было поручено вообще наблюдение за лавкой и который одного из этих лиц проследил по выходу его из лавки. Он видел, как этот человек вышел на улицу и направился к Невскому. Дмитриев, в этом лиц, здесь на суде, положительно признал подсудимого Михайлова. Он проследил его до извозчик, так называемаго «лихача», которого Михайлов нанял к Вознесенскому мосту, и на другом лихаче поехал за ним, но потерял его из виду. Извозчик Гордин, показание которого вы слышали и который отвозил Михайлова, точно также, по росту и сложению, признал подсудимого Михайлова за того человека, который его нанял за рубль к Вознесенскому мосту, и потом велел отвезти себя в Измайловский полк. Он не признал его только по голосу, но голос есть признак для признания личности весьма шаткий. Если подсудимый Желябов так хорошо меняет походку и наружность, то можно предположить, что и Михайлов, в числе прочих сведений, им в революционной партии добытых, приобрел и усвоил себе сведение о том, как следует изменять свой голос, в особенности, при том условии, что ему пришлось сказать извозчику лишь несколько слов. На основании приведенных мною данных, я считаю удостоверенным тождество Михайлова с лицом; посещавщим лавку Кобозева. Затем, Перовская также бывала у Ельникова вместе с Желябовым. Они сошлись 26-го февраля, придя к Ельникову вместе с Рысаковым, и ушли несколько раньше Рысакова. Отсюда вывод весьма простой и категорический. Участники злодеяния 1-го марта обнаружены, их можно пересчитать по одному, можно указать на каждого в отдельности, без всякой ошибки. Это: во-первых—Рысаков, во-вторых—умерший Ельников, в третьих — Желябов, в четвертых—Перовская, в пятых—Кибальчич, который был арестован 17-го марта, и который сознался, что он техник, упоминавшийся Рысаковым, в шестых — застрелившийся Саблин, в седьмых— Геся Гельфман, в восьмых—Тимофей Михайлов, в девятых и десятых—называвшиеся Кобозевыми, мужем и женою, и, пожалуй, прибавим сюда, если верить показанию Рысакова, необнаруженного человека, виденного Рысаковым в конспиративной квартире под именем Михаила Ивановича. Из этих одиннадцати лиц двое умерли, трое пока не розысканы и шесть находятся здесь перед вами, налицо. Подсудимый Желябов вчера, по поводу свидетельских показаний, говорил, между прочим, что вам на этой скамье придется еще видеть других лиц. Надежда подсудимого Желябова, что на этой скамье будут прочие его соучастники — надежда основательная и справедливая. Желябов, в данном случае не ошибается.

Я старался, милостивые государи, доказать данными судебного следствия, что все подсудимые, без исключения, фактами, относящимися до каждого из них в отдельности и всех вместе, изобличаются в более или менее прямом соучастии в злодеянии 1-го марта. В настоящее время мне предстоит перейти к установлению того, что если мы имеем пред собою, в лице шести подсудимых, соучастников преступления, то это соучастники не простые, связанные между собою обыкновенным уголовным соучастием и стечением виновности, но люди, более крепкою связью соединенные в одно целое, называемое ими "социально-революционною партией". Мне, следовательно, необходимо доказать, что злодеяние 1-го марта совершено не только несколькими лицами, на него сговорившимися, но совершено целою группою лиц, из среды которой эти лица вышли и в интересах которой они действовали. Другими словами, в настоящее время мне предстоит перейти от обвинения каждого из подсудимых в отдельности, как человека, как лица частного, лица физического, к обвинению их, как лиц, входящих в состав партии, к обвинению этой самой партии.

Судебною практикою, да и здравым смыслом, установляется ряд общих признаков, на основании наличности которых в известных фактах, можно судить об отношении этих фактов и лиц, факты создавших, к известному соединению, преследующему политическую цель, т. е. судить о принадлежности тех или других лиц к революционному движению. Такими признаками я считаю, во 1-х, печатные произведения и рукописи, свидетельствующие о таковой принадлежности; во 2-х, предметные и иные указания революционной деятельности обвиняемых; в 3-х, революционное их прошлое и, в 4-х, собственные объяснения обвиняемых об их отношении к этому преступному соединению. Сообразно этим четырем признакам, я и разделю настоящее свое изложение. Ряд печатных произведений и рукописей, на которых лежит несомненная неизгладимая печать социально-революционного движения, которые громко свидетельствуют об этом движении, как о своем источнике, оказывается у каждого из подсудимых. Останавливаясь на подсудимом Рысакове и на вещах, найденных у него по обыску, произведенному на его квартире у Ермолиной, я указываю на нумера "Народной Воли", на найденную у него, очевидно, произведенную весьма недавно, «программу рабочих членов партии «Народной Воля» и объяснительную к ней записку. У негоже найдены: рукопись, написанная его рукою, по всей вероятности, списанная с чего-нибудь, под заглавием: "Задачи боевой рабочей организации", представляющая как бы введение к объяснительной записке программы, 1 рукописное стихотворение без заглавия, содержание которого представляет собою фантастически и удивительный по дикости рассказ о бое с царем. У умершего Ельникова в квартире Артамоновой найдена была та же самая программа рабочих членов партии, которая оказалась у Рысакова. Затем у подсудимых Желябова и Перовской, живших вместе, на квартире их, по первой роте Измайловского полка, найдено множество печатных изданий «Земля и Воля» и «Народная Воля», оказались и прокламации, между прочим, от «исполнительного комитета» по поводу взрыва в Зимнем Дворце 5-го февраля 1880 года. Кроме того, найдена гектографированная «программа действия великорусской партии социалистов-федералистов», с объяснительной запискою. Я обращаю внимание на то, что в противоположность другим изданиям, эта программа не печатная, а гектографированная, вероятно, потому, что в публике было неудобно распространять ее, так как по живому содержанию своему она оттолкнула бы публику от движения. У подсудимой Перовской, при ней самой, найдена была печатная программа "исполнительного комитета". Это руководство партии — программа, которая должна быть в кармане каждого члена общества, в которой написано: чего держаться, как поступать, без которой он не может ступить ни шага и от которой отступить не может. У Перовской же найдено дополнение к этой программе: два экземпляра печатной программы рабочих членов партии «Народной Воли», 171 экземпляров приложения к № 2-му «Рабочей газеты», начавшей издаваться недавно, в конце 1880 г., затем, рукопись весьма замечательного содержания: «Подготовительная работа партии» и, наконец, 18 экземпляров воззвания, по поводу события 1-го марта, от имени «исполнительного комитета» и 14 экземпляров от рабочих членов партии «Народной Воли». У Саблина и подсудимой Гельфман в квартире, по Тележной улице, найдена масса революционных изданий и брошюр, а также прокламация, по поводу злодеяния 1-го марта, от «исполнительнаго комитета». Таковы печатные произведения и рукописи, которые указывают на принадлежность подсудимых к партии.

Перехожу ко второй группе — к предметным и иным указаниям на революционную деятельность обвиняемых. Сюда относится оружие, находимое при подсудимых, подложные печати, как материалы для изготовления подложных паспортов, обнаруженные при обыске записки более или менее комирометирующего содержания. Одна из них писана на клочке бумаги и найдена в квартире по Тележной улице. В ней говорится о деятельности партии в настоящем и будущем и между прочим, о подсудимой Гельфман. Я, приведу вкратце содержание записки: Она начинается словами: «наши еще на месте», говорит об организации провинциальной, о необходимости действовать насильственно, заключает требование присылки револьверов и кинжалов — я имею полное право перевести, таким образом, эти сокращешя «3 рев. и 2 к.» и оканчивается просьбой доставить фальшивые паспорты, фальшивые печати, словом, весь социально-революционный багаж. В этой записке говорится и специально о подсудимой Гельфман, а именно следующее: «нужна, еврейка на неинтеллигентную роль. Попросите Гесю, если она откажется, то пусть А. М. (очевидно женщина) приезжает сама, поручив ей, Гесе, ведение всех дел в Питере».

За оружием и записками следуют подложные имена и паспорты. Я не стану, впрочем, перечислять все имена, которые носили обвиняемые. В прошлой их деятельности эти имена так и сыплются, и нужно много внимания для того, чтобы установить преемство этих имен у одних и тех же лиц. Очевидно, при перемене места жительства, при перемене сферы деятельности—менялись и имена. Вы знаете, что имена меняют люди, которым нужно прятаться, и которые, вследствие этого, боятся cвоего собственного имени.

Далее необходимо остановиться на признаке, может быть, мелком, но не чуждом интереса и значения. Он включается в том, что квартиры, которые занимают члены партии, имеют характеристическую особенность места. Все они помещены на углу или в очень глухих местах. Напомнив лишь вам, что почти у всех подсудимых имеется революционное прошлое, я перехожу к указаниям на собственное признание подсудимых в их принадлежности к партии. Они спешат признать ее, спешат заявить, что они члены партии, действовавшие в ее интересах. Такое признание мы слышали от всех подсудимых, даже от Гельфман и Михайлова. Вы помните, как заявлялось это признание.   На вопросы первоприсутствующего о занятиях, Перовская и Гельфман отвечали весьма своеобразно: «занимаюсь революционными делами», а первый ответ Желябова на вопрос о занятиях был торжественное и велеречивее: "служу делу народного освобождения", затем следуют другие, более определенные признания: агенты "исполнительного комитета", агенты с большей или меньшей степенью доверия, агенты третьестепенные, так и слышится со скамьи подсудимых и т. д. Как бы то ни было, лица, в настоящее время ее занимающие, спешат навстречу обвинению, спешат провозгласить, что они члены партии. Таким образом, принадлежность их к тайному сообществу, именующему себя «русской социально-революционной партией», не подлежит никакому сомнению. Об этом сообществе я скажу несколько позднее, а теперь мне нужно указать на показания подсудимых и заняться их исследованием потому, во 1-х, что в этих показаниях заключается полное безусловное доказательство их виновности, доказательство, которое если бы оно существовало и одно, было бы достаточно для их изобличения и осуждения, впрочем, доказательство, хотя и связанное с другими данными обвинения, но от которого эти данные заимствуют лишь немного света, так что, не будь этих показаний, обвинение было бы также очень сильно, а эти объяснения, в особенности показание Рысакова, делают его еще сильнее.
Затем, во 2-х, эти показания важны для нас в связи с другими данными, как новые указания, которые дают полное, шаг за шагом, раскрытие заговора во всех его подробностях, и, что особенно важно, точно распределяют участие каждого из подсудимых. Я не стану излагать показания в отдельности, а постараюсь, на основании их содержания, представить связно картину преступления так, как оно было совершено, и только в известных местах буду дополнять картину другими данными. Прежде, впрочем, чем говорить об этих разоблачениях, я должен предпослать им общий обзор и сказать о силе их достоверности. Такой шаг необходим потому, что нужно иметь известный критериум для того, чтобы в этих показаниях отличить ложь от правды и этот критериум, с точки зрения обвинения, я позволю себе предпослать. Нам известно, что вообще показания подсудимых признаются достоверными настолько, насколько они вообще представляются искренними и данными лицами, способными давать искренние показания, и настолько, насколько они подтверждаются обстоятельствами дела; помимо их обнаруженными. Это общее условие достоверности показаний подсудимых. Но есть еще специальные условия, относящиеся специально до политических дел о преступлениях государственных и на этих специальных условиях я должен остановить ваше внимание. Специфический особенный характер настоящего преступления и других дел о государственных преступлениях указывает на то, что показания подсудимых, обвиняемых в государственном преступлении, можно соединить по их свойству и значению в известные группы. К первой rpyппе будет относиться полное собственное сознание, согласное с обстоятельствами дела, связанное с оговором всех других участников известных сознающихся. Такой оговор в государственном преступлении имеет существенное отличие от общего уголовного оговора, даваемого в обыкновенных уголовных делах, и та мерка, которую мы применяем в общем суде к оговору, которому мы верим или не верим, едва ли применима к оговору политическому. В основании политического оговора всегда лежат известные, принципиальные причины и на втором плане — причины личные или частные, отдельные побуждения. Сознаваясь сам и оговаривая других, виновный в государственном преступлении, если мы не имеем основания предположить в нем человека, у которого деяния идут вполне вразрез с его мыслями, достигает известной отвлеченной цели. Он полагает, что так поступить нужно, что так следует ему говорить в интересах если не его партии, к которой он принадлежит, то тех взглядов, которые толкнули его на дорогу преступления и привели к нему. Таким представляется мне показание Рысакова, которое я всецело отношу к первой группе. Оно представляет, во 1-х, его полное собственное сознание и, во 2-х, раскрытие всего того, что ему, Рысакову, известно об обстоятельствах злодеяния и всех приготовлениях к нему. Справедливость обязывает меня заявить, что это сознание во всем том в чем касается Рысакова, есть сознание полное и чистосердечное. Оценивая это показание, заключающее в себе и сознание и оговор, по свойству его и по сопоставлению с другими обстоятельствами дела, которые вполне его подтверждают, нельзя не признать, что ему верить и можно и должно и по характеру подсудимого Рысакова, и по причинам, обусловливавшим вступление его в партию, и по мотивам содеяннаго им самим преступления, и по нравственному состоянию, в котором подсудимый находился во время совершения преступления, при производстве дознания и, наконец, здесь, на суде. Я полагаю, что не ошибусь, если скажу, что он говорить вполне все то, что знает и без утайки. Да и едва ли есть какое-нибудь основание скрывать от нас истину, потому что с той партией, которая поставила его в занимаемое им, в настоящее время, положение, как он заявил письменно и словесно, по крайней мере, в теперешнем своем умственном и нравственном состоянии, он солидарности не имеет. Я даже уверен, что в эти скорбные торжественные минуты эта несолидapность простирается так далеко, что тяжкие мучительные угрызения совести мучают этого человека, по-видимому, неподвижное лицо которого вы видите здесь пред собой, а если это так, то утаивать от суда что-либо касающееся партии и других лиц едва ли есть ему основание. Выгораживать своих соучастников он, очевидно, не хочет. Он хочет говорить то, что ему известно и говорить несмотря на очевидное неодобрение, которым партия и вожаки ее во главе относятся к тому оговору и к раскрытию истины. Вы, конечно, заметили, что на судебном следствии центр тяжести борьбы сосредоточивался на том, что Рысаков указывал на участие Гельфман и Тимофея Михайлова, а Желябов и Перовская все свои запоздалые усилия направляли на то, чтобы выгородить, насколько возможно, из дела подсудимых Гельфман и Тимофея Михайлова. На это я могу заметить только одно: если им тяжко смотреть на то положение, в котором находятся подсудимые Тимофей Михайлов и Гельфман, из которого, я думаю, они не могут выйти ни в каком случае, то им нужно было подумать об этом прежде. Затем ко второй группе показаний я отношу собственное краткое односложное сознание подсудимого в тех обстоятельствах, которые касаются его самого, простое краткое сознание, с умолчанием всего, что касается других, все говорить о себе или говорить все главное в общих чертах, ничего не говорить о других и не давать никаких указаний, которые могут навести на какие-либо следы розыскивающую власть. К этой второй группе относится показание подсудимого Кибальчича. Близко сюда, к этой же группе с некоторыми условиями принадлежат показания и других подсудимых. В этих показаниях к собственному сознанию, к старанию умолчать или выгородить других присоединяются два стремления: во 1-х, постараться представить свое дело, свою партию, свое, пожалуй, участие, но главным образом, свою партию, в крайне преувеличенном и ложном свете: постараться увеличить размеры до фантастичности, постараться, я скажу прямо, напугать кого-либо, было бы возможно, постараться сказать, что если здесь на скамье подсудимых стоит группа сильных деятелей партии, то за ними, там, дальше, на свободе, есть еще другие, которые идут по одному и тому же пути, что таких много и что партия располагает могучими силами и средствами.
Это стремление довольно понятно в подсудимых, но, преследуя его, подсудимые не знают меры и границ и переходят из сферы правдоподобия в область ничем неограниченной дикой фантазии. К этому роду показаний, в которых заметно и желание выставить себя в известном конспиративном партийном хорошем свете, принадлежит показание Желябова и показание его «alter ego», подсудимой Перовской. Далее, к третьей группе, я отношу желание показывать, неохоту говорить, или просто довольно грубое категорическое отрицание обстоятельств, касающихся данного подсудимого, с некоторого рода ограничениями. Такого рода показания мы слышали от подсудимой Гельфман и, в особенности, от Тимофея Михайлова.

Итак, будем верить показаниям первой группы и, следовательно, показанию Рысакова; вполне будем верить показаниям второй группы, постольку, поскольку они касаются самих подсудимых, и не будем им верить, на основании тщательной критики, в том, в в чем они идут вразрез с обстоятельствами дела и окажутся продиктованными личными стремлениями и, наконец, не будем верить третьей категории показаний подсудимых, противопоставляющих факту улики голословное его отрицание. Резюмируя то, что я сказал, и переходя к частностям показаний подсудимых, я, для большего удобства вашего, для того, чтобы вы могли отметить выводы обвинения, ограничусь кратким перечнем сущности показаний подсудимых и скажу, что подсудимый Рысаков сознается в злодеянии 1-го марта вполне в принадлежности к социально-революционной партии, с известными оговорками. Сознаваясь, он оговаривает прямо подсудимых  Желябова, Перовскую и Тимофея Михайлова и косвенно, но не менее сильно,— подсудимую  Гесю Гельфман. Подсудимые Желябов и Перовская сознаются в тех же преступлениях, что и Рысаков, и, кроме того, Перовская в другом, приписываемом ей преступлении, в посягательстве на священную особу в Бозе почившего императора, совершенном под Moсквою 19-го ноября 1879 года, а Желябов — в преступлении под Александровском, 18-го ноября 1879г. Подсудимый Кибальчич сознается в принадлежности к партии, в цареубийстве, в приготовлениях к одесскому покушению осенью 1879 года и, наконец, в приготовлениях к александровскому взрыву. Подсудимый Тимофей Михайлов не сознается в совершении злодеяния 1-го марта, но сознается вполне в принадлежности к социально-революционной партии, к террористической ее фракции, а также в вооруженном сопротивлении 3-го марта властям, при арестовании его в Тележной ул. и, наконец, подсудимая Гельфман, не сознаваясь в участии в деле 1-го марта, сознается в принадлежности к террористической фракции социально-революционной партии или, другими словами, к партии «Народной Воли». Более всего показания Рысакова совпадают с показаниями Перовской и Кибальчича. На основами этих показаний подсудимых и на основании других данных дела, как я уже сказал, мне предстоит воспроизвести пред вами, по возможности, точную картину того заговора, жертвою которого 1-го марта пал в Бозе почивший государь император.

Летом 1879 года (я начинаю издалека) в городе Липецке, Тамбовской губернии, происходил съезд членов революционной партии. Вы много слышали об этом съезде, еще больше вас слышали о нем предшествующие судьи. Съезд этот важен потому, что им установляется момент систематической решимости совершить цареубийство. На этом съезде, о котором упоминал здесь подсудимый Желябов, было решено совершить покушение на жизнь усопшего императора и повторять его, на случай неудачи, до тех пор, пока эти покушения не увенчаются злодейскою удачею. Во исполнение такого решения съезда, которое, как вы слышали здесь от подсудимого Желябова, было обязательно для всей партии, и, по его словам, вменялось в закон, был совершен ряд покушений на жизнь его императорского величества. Покушения под Александровском, под Москвой и, наконец, 5-го февраля в Зимнем Дворце. Для этих покушений нужно было приготовлять взрывчатые вещества и приготовлением их с усердием, ревностью и знаниями, достойными лучшего дела, занялся подсудимый Кибальчич. Очевидно, еще в стенах тюрьмы уже загорелось в нем нетерпеливое желание вложить и свою лепту в кровавые дела, ознаменовавшие вступление социально-революционной партии на путь политической борьбы и принять в нем посильное участие, так что, по освобождении, он не замедлил явиться к одному из главных революционных деятелей, ныне осужденному и казненному государственному преступнику Квятковскому и предложить свои услуги. Техник-динамитчик, производитель динамита был человек драгоценный для партии. Он был принят с распростертыми объятиями и, конечно, работы предстояло ему много. Он и занялся этою работою. Вы, конечно, помните его показания, занесенные в обвинительный акт и подкрепленные здесь. В течение полутора года он изготовлял динамит в большом количестве, когда ему приказывали, не справляясь о том, на что именно, в известную минуту нужен динамит, но всегда зная для какой конечной цели он будет служить. Рядом с приготовлениями, в которых также видное участие принимал Кибальчич, с осени 1880 года, идет агитационная деятельность интеллигентных деятелей в рабочей среде. Это вообще прием не новый, практиковавшийся и прежде, но здесь, по-видимому, на этот прием были направлены особые усилия партии и партия справедливо (доказательством этому служит Тимофей Михайлов) видела в агитации среди рабочих способ приобретения новых полезных агентов. Между рабочими, по инициативе агитаторов, образуются кружки,  сходящиеся в агитационную группу рабочих. Такие деятели, как Рысаков, еще не принадлежащие к партии, если можно так выразиться, формально и более склонные к мирной социалистической деятельности среди рабочих, убеждаются из агитационной деятельности в  том, что единоличные усилия их не могут принести плодотворных результатов в конспиративном смысле. Придя к такому убеждению, они сходятся с испытанными деятелями революционного движения, подпадают под их влияние и делаются ядром довольно систематически слагающихся небольших организаций среди рабочих организаций, приурочиваемых к террористической системе. По тому, что говорят о группе рабочих подсудимые, можно подумать, что она многочисленна, сильна личным составом, качественным и количественным, но показание Рысакова рассеивает такое предположение; по его словам, группа состоит не более как из десятков двух человек и в ней настоящих рабочих очень немного; в группе этой мы встречаем Желябова, — он везде, самого Рысакова, Перовскую, Михаила Ивановича, Ельникова,  «Инвалида» и других. На обязанности группы лежала пропаганда среди рабочих и руководство рабочим движением. Рядом с нею. выделившись из нее, образовался, в феврале 1881 года, так называемый террористически отдел рабочей группы или, употребляя техническое выражение подсудимых, довольно характерное, «боевая рабочая дружина». О боевой рабочей дружине у нас есть несколько разных вариантов объяснений. Одни говорят, что под «исполнительным комитетом» главной группой стояли другие подгруппы и в распоряжении этого комитета находилось несколько назначенных для насильственных действий боевых дружин; в числе их была боевая рабочая, так что кроме нее «исполнительный комитет» располагал еще и другими такими же дружинами. Но от других мы не слыхали такого объяснения. Тимофей Михайлов дает объяснение несравненно более скромное и я думаю, что как человек необразованный, умственный кругозор которого невелик, узок, он ближе к истине свидетельствует о характере рабочей боевой дружины. На вопрос о том, "какое же она имела назначение", он отвечает несколькими очень короткими, но крайне характерными словами: "защищать рабочих, т. е. убивать шпионов и избивать нелюбимых рабочими мастеров». Вот к чему она была создана, вот что могло привлекать в нее таких рабочих, которые дошли до такого состояния, до которого дошел подсудимый Тимофей Михайлов. Образованная по инициативе Желябова, она состояла из незначительного числа лиц: .4, 5, 6 человек. Вот все, что входило в состав той боевой дружины, если только останавливаться на показании Рысакова, и кто же? Все те же. Опять тот  же Желябов, тот же Рысаков, тот же Михаил Иванович, но без Перовской и, наконец, Тимофей Михайлов, может быть еще кто-нибудь; и этим составом боевая рабочая дружина исчерпывается. Органом агитационной рабочей группы была начавшаяся издаваться в то время «Рабочая Газета», типография которой помещалась в конспиративной квартире, в Троицком переулке, и которая печаталась при содействии Геси Гельфман. Первый нумер ее относится к сентябрю 1880 г., второй и последний — к февралю 1881 г.; всего вышло два нумера. Таким образом, и агитационная группа, и рабочая дружина представляются мне не более, как способом вербовки рабочих к деятельности партии. Вербовка производилась, главным образом, Желябовым при помощи других лиц, между прочим, и Перовской. Таким путем был им заманен в сети Тимофей Михайлов. К этому же времени относится внезапный и почти ничем необъяснимый переход Тимофея Михайлова и Рысакова с законного положения на положение «нелегальное». Это опять выражение техническое, социально-революционное. Это значит перестать быть прежним человеком, это значит забыть свое крещеное христианское имя, начать называться ложными именами, бросить свой настоящий вид на жительство, взять подложный и, таким образом, скрываться, где день, где ночь, от преследования властей.

Хорошо. Для тех, которых преследуют, это необходимо, но для тех. которые не подвергались этому преследованию, какой смысл имеет этот переход? А между тем, мы видим, что и Рысаков и Михайлов переходят на это положение в 1881 году без всякого основания и надобности, потому что, по имеющимся сведениям относительно Рысакова, относительно павшего на него подозрения, по их неопределенности и по отсутствии всякого указания на принятие против Рысакова репрессивных мер, нет основания полагать, чтобы для Рысакова были причины к переходу на нелегальное положение. Причина та, что Желябов переводит их на это положение. Это положение, в моих глазах, имеет значение посвящения в члены партии. Переходя на нелегальное положение, человек переступает рубикон: за ним есть чужое имя, чужой паспорт. При таком внезапном переходе отступать ему нечего и остается только идти вперед, вперед, туда, куда толкают Желябовы.

Здесь мне нужно несколько остановиться на роли подсудимого Желябова в самом заговоре. При этом я постараюсь приписать ему, только то значение, которое он в действительности имел, только ту роль, которую в действительности исполнял, ни больше, ни меньше. Полагаю, что и этого, однако, и для суда, и для оценки деятельности Желябова будет совершенно достаточно.

Роль моя в Петербурге, говорит Желябов, была, конечно, менее деятельна и важна, чем в провинции. Там я действовал самостоятельно, а здесь под ближайшим контролем «исполнительного комитета», о котором так часто приходится говорить Желябову. Я был только исполнителем указаний и вот «исполнительный комитет», говорит он, решив совершение, в начале 1881 года, нового посягательства на цареубийство, поручил ему, Желябову, заняться ближайшей организацией этого предприятия, как любят выражаться подсудимые на своем особенном специфическом языке, или, другими словами, выражаясь языком Желябова, поручил ему учредить атаманство, атаманом которого и был подсудимый Желябов. В старые годы у нас называли атаманами людей, которые становились во главе разбойнических соединений, Я не знаю, это ли воспоминание, или другое, побудило к воспринятою этого звания, но, тем не менее, Желябов был атаманом и атаманство под его начальством образовалось. Выбрав лиц, достойных, годных, по его мнению, к участию в злодеянии, он составил им список и представил его на утверждение «исполнительного комитета». «Исполнительный комитет», утвердив его, возвратил его Желябову, который, затем, привел постановление «исполнительного комитета» в исполнение. Было решено совершить злодеяние двумя способами, параллельно друг с другом идущими и имеющими тесную связь: подкопом на Малой Садовой и посредством метательных снарядов. Желябов и Кибальчич указывают на то, что между этими двумя способами не было тесной связи, что организаторы одного не .были организаторами другого. Я полагаю, что это неосновательно. Все, что мы знаем о заговоре, что раскрыто показаниями самих подсудимых, говорить противное, и говорить, что оба эти способа были выбраны вместе и разработаны совместно, на случай, если не удастся один, то удастся другой. Таким образом, был составлен план.

Главное руководство по этому плану, утверждает Желябов, принадлежало не ему, а «исполнительному комитету», этому вездесущему, но невидимому таинственному соединению, которое держит в руках пружины заговора, которое двигает людьми, как марионетками, посылает их на смерть, переставляет их одним словом, это душа всего дела. Но я позволю себе высказать другое мнение и, рискуя подвергнуться недоверию и глумлению со стороны подсудимых, позволю просто усомниться в существовании «исполнительного комитета». Я знаю, что существует не один Желябов, а несколько Желябовых, может быть, десятки Желябовых, но я думаю, что данные судебного следствия дают мне право отрицать соединение этих Желябовых в нечто органическое, правильно устроенное, иepapxическое распределение, в нечто соединяющееся в учреждение. Я думаю, что «исполнительный комитет», это — вожаки заговора, между собою согласившиеся и его исполняющие, и я сейчас укажу на некоторые данные, подтверждаются мое заключение. Обвиняемый Гольденберг в показаниях своих, изложенных в обвинительном акте, говоря об «исполнительном комитете», между прочим, объясняет, что «исполнительным комитетом» называлась наиболее деятельная городская группа социально-революционных деятелей, т. е. группа, а не учреждение. В № 3-м «Народной Воли», в передовой статье, имеется весьма характерная и весьма знаменательная оценка деятельности «исполнительного комитета» и указание на его необходимость, дающая ключ к разгадке. В этой статье, написанной в то время, когда удручающее сознание бессилия тяготело над партией, говорилось о том равнодушии, которое, к сожалению для всей партии, окружает ее со всех сторон, о том равнодушии, которое высказывается даже в том, что люди, принадлежащие к партии, не имеют никакой инициативы в деле, не проявляют никакой энергии, и заключается статья так: «Русскому человеку даже в социально-революционном деле нужно начальство, и без начальства он никак не может обойтись». И вот, для созданья такого фиктивного начальства, которого никто не знает, которое, говорят, где-то там, чуть не под землею, и появилась, мне кажется, эта фикция об «исполнительном комитете», как об определенном, правильно организованном подпольном учреждении. Я думаю также и потому, что если этот «исполнительный комитет» так правильно организован и руководил всем делом, то неужели, когда был арестован Желябов, организатор злодеяния, неужели у «исполнительного комитета» не нашлось более сильной руки, более сильного ума, более опытного революционера, чем Софья Перовская? Неужели слабым рукам женщины, хотя бы она была сожительницею Желябова, можно передавать такое дело, как преемство по исполнению злодеяния? Я полагаю, что если «исполнительный комитет» существует, организован и обладает такими большими средствами, то неужели пред самым совершеньем преступления нужно было бы прибегать к несчастным 50-ти рублям, полученным Рысаковым из конторы Громова, для средств партии, для фонда ее, за неимением такового?

Как бы то ни было, если условиться называть "исполнительным комитетом", соединение вожаков, я допускаю, что комитет, а в составе его Желябов, занялся разработкой самого замысла, По словам Желябова, из всех боевых дружин, которых, по словам Желябова, было много, а я думаю одна, были вызваны добровольцы, и Желябов кликнул клич. На этот клич отозвалось 47 человек, из которых 19 человек шли условно, только в том случае, если на место совершения преступления их будут сопровождать люди опытные с революционным прошлым, а 28 шли без всяких условий. Таким образом, Желябов имел пред собою выбор. Но, по словам Рысакова, дело было несколько иначе, и совершение злодеяния было, просто напросто, предложено рабочей дружине, из которой вышли Рысаков, Тимофей Михайлов, «Михаил Иванович», к этой дружине принадлежащие. По словам Рысакова, на клик Желябова, отозвалось не 47 человек, а всего-навсего 4 человека, те самые, которые, вооруженные метательными снарядами, были расставлены близ Малой Садовой по известным пунктам. После сбора участников начались предварительные объясненья и разговоры заговорщиков о совершении преступления. Этим предварительным объяснениям предшествовало еще давно предпринятое слежение за государем императором, Я не знаю вещи или предмета, внушающего больше негодованья, как воспоминанье об обстановка этого преступления. Везде, на проезде государя императора, куда бы ни вышел государь император, таясь во тьме, следуя за ним, стояли эти люди, выжидающее, высматривающие, следящие за его привычками, за направлением, которое он примет при проезде, для того, чтобы из этих опытов, сделать  кровавое употребление, а когда приходится себе представить, что это слежение и наблюдение было организовано женщиной, подсудимой Перовской, то становится еще ужаснее, еще более  душа содрогается. Да, между тем, это так. Мы слышали от Рысакова и от самой Перовской, которая сознается, что она, вместе с другими лицами, давно следила за государем императором в течение всей зимы, и самая выработка плана была результатом опытов, приведенных из наблюдений. Сделалось известным, в каком часу проезжает государь император, по какому направлению, где он останавливается, и на этом был построен план.

Затем последовали предварительные разговоры в квартире Рысакова, занимаемой у Ермолиной, и здесь я остановлю ваше внимание на том, что хозяйка Рысакова, Ермолина, в этой квартире его, в то время, которое относится к этим разговорам, увидела и Тимофея Михайлова. Следовательно, в предварительных разговорах о цареубийстве принимал участие и при них присутствовал и подсудимый Тимофей Михайлов. Место ли оказалось неудобным, или по другим причинам, но только эти разговоры перешли в другое помещение, в настоящую конспиративную квартиру, по Троицкому пер., где хозяйкою была подсудимая Гельфман; здесь происходили разговоры. Параллельно с этими разговорами, в другом месте, нам неизвестном, может быть в Подьяческой, может быть в той уединенной комнате, в которой своим научным изысканиям предавался Кибальчич, происходила выработка самых средств, самого орудия преступления. Нужно было много сделать, нужно было выработать их идею, систему снаряда, нужно было подавать технические советы для устройства мины и, в то же время, заботиться и о разрушительности, и о спасительном действии этой мины, нужно было заботиться о минимальном количестве динамита, чтобы он поражал только того, кого нужно, и не поражал других. Эта задача лежала всецело на Кибальчиче.

По этому поводу я остановлю ваше внимание на довольно странном обстоятельстве, которое подробно изложено в обвинительном акте, не опровергнуто подсудимыми и подтверждено при исследовании дела, а также показаниями на суде. Когда подсудимому Кибальчичу был предложен первый вопрос о его участии в деле, когда его спросили о метательных снарядах, то он, прежде всего, заявил: «Да, это мои снаряды, это моя идея, моя система, мой тип, я, я его один изобретатель, без всяких помощников, это мой секрет, а вы знаете - это тип новый, эксперты этого типа не знают, и в нем все предусмотрено, так что он своей цели не достигнуть не может». Затем прошло немного времени, пришлось перечитывать это показание, и является уже другая мысль. «Да, но если я сказал, что это идея моя, то она умрет вместе со мной, она никому не будет передана». Тут явилось другое объяснение, тут интересы партии оказались сильнее интересов научных, тут в Кибальчиче заговорил член социально-революционной партии, и явилось диаметрально-противоположное объяснение. Пошел разговор, что не я один, что еще есть двое—они на свободе, они могут продолжать.

Помощники были — это не подлежит сомнению, но пусть Кибальчич всецело оставит за собой идею изобретения и ее успешное действие. Выработаны были орудия преступления и начался, мало-помалу, слагаться и определенный план. Сначала мысль о злодеянии, говорит Рысаков, представлялась отдаленною ему самому, но о совершении злодеяния уже думали. Нужно спешить, сказал Желябов, время не терпит — и поспешили. Поспешность сказалась во всех действиях партии и причина ее налицо. Деятельность власти, осенью 1880 года, по обнаружении членов партии, в частности террористов и лиц, принадлежащих к группе, в которой было задумано злодеяние, была особенно энергична и успешна. Власти удалось напасть на следы, были произведены аресты, были арестованы многие видные деятели прежних террористических преступлений, были задержаны Тригони и Желябов. Гром уже гремел над партией, уже была протянута рука, которая была готова схватить членов ее, нужно было спешить. Этим и объясняется поспешность, особенно сильно сказывающаяся в том, что, как только арестовали Желябова 27-го февраля, тотчас же 28-го Перовская исчезает, делается руководительницей заговора и приводит его в исполнение, не медля ни минуты. Снаряды еще не готовы, ночь посвящается на их приготовление. Утром Перовская приносит снаряды на квартиру в Тележную улицу и говорит: «Вот все, что успели сделать, нужно довольствоваться и малым, больше не успели». Я возвращаюсь к показанию Рысакова.

За полторы недели до 1-го марта, когда был крикнут Желябовым кличь, вызывались четверо: Рысаков, "Михаил Иванович" (Ельников), Тимофей Михайлов и неизвестный Михаил. Вызвавшимся быль дан доступ на другую, конспиративную квартиру, помещающуюся в Тележной улице. Туда они были введены Желябовым. Тут, вместе с Желябовым, появился и Кибальчич, и здесь начались лекции — я употребляю подлинное выражение Рысакова — лекции Кибальчича о снарядах. Кибальчич привык к объяснению научных предметов. Мы слышали здесь. от него весьма обстоятельный, весьма связный рассказ об этом, поэтому  мы можем заключить, что и его лекции были ясны, последовательны и вразумительны. Приносились не снаряды, но отдельные части его. Кибальчич читал участникам будущего злодеяния технические наставления и делал пробы. На эти пробы указывают предметы, найденные в квартире по Тележной улице: модель, осмотренная экспертом Федоровым, бертолетовая соль, колбы, реторты и записка о смеси, которая вошла в снаряды. Лекции эти происходили в квартире, хозяйкою которой была подсудимая Гельфман. Правда, говорят, что она от лекций уходила, но ведь она знала, что на них преподается и какой они будут иметь результат. 28-го февраля, накануне злодеяния, неудовольствовавшись лекциями, участники произвели и опыт. Отправились, по словам Рысакова, далеко за город, под Смольный монастырь, четверо: Рысаков, Кибальчич-техник, Михаил Иванович и Тимофей Михайлов, и здесь пробный снаряд был брошен Тимофеем Михайловым. Снаряд разорвался удачно, проба была успешна. Участники возвратились на квартиру и стали ждать Желябова, но он не приходил, и Геся Гельфман сказала, что если он не приходит, значит не может придти, что-нибудь его задержало, - а задержало его то, что он был арестован. Когда, 28-го февраля, сделалось известно об аресте Желябова, были сделаны спешные последние приготовления. Утром 1 марта был назначен сбор в конспиративной квартире. Обязанность Желябова приняла на себя Перовская. Рано утром Перовская привезла в Тележную улицу, как я уже сказал, два снаряда. Таким образом, снарядов оказалось четыре, по числу участников, и между ними снаряды были распределены. Но пред тем, чтобы выходить на злодеяние, нужно было сообщить участникам в точности время, место и способ действия, нужно было нарисовать план, нужно было расставить бойцов, и это последнее дело приняла на себя Перовская. С карандашом в руке, на первом попавшемся конверте, она начертила план, на котором точками указала места, где должны были стоять участники. План был такой: государь император, по всей вероятности, должен проехать но Малой Садовой; проезд этот уже ждут, понятно кто — Кобозевы. Тут же - по обеим сторонам стоят метальщики: один — у Екатерининского сквера, другой — на углу Невского и Малой Садовой—это посты Рысакова и Михаила; другие места — на углу Большой Итальянской, близ Манежной площади — занимают Тимофей Михайлов и «Котик». В тоже время Перовская стоит на углу Михайловской площади и Большой Итальянской, близ кондитерской Кочкурова, стоить без всякого орудия, с планом в голове, для того, чтобы наблюдать за исполнением и подавать сигналы. Произошел, положим, взрыв, но оказался неудачным — метальщики собираются на Малой Садовой и здесь доканчивают дело смерти, бросая свои орудия; если же произойдет иначе, если государь император не поедет по Малой Садовой, то тогда Перовская подает им сигналь и изменяет диспозиции. Произошло последнее. Его императорское величество, выехав из Зимнего дворца, проехал по Инженерной улице, прямо в манеж. Перовская убедилась, что на Малой Садовой взрыва не последовало, и дала условный сигнал, по которому метальщики, оставив прежние посты, собрались на Михайловской улице и оттуда пошли на Екатерининский канал, рассчитывая, что обратный путь государя будет по Екатерининскому каналу. И вот, метальщики отправляются на Екатерининский канал. Перовская продолжает путь на Heвский, поворачивает направо, переходить чрез Казанский мост, огибает Екатерининский канал и останавливается как раз напротив места, где совершилось злодеяние, для того, чтобы наблюдать за его совершением. Государь император проезжает по Екатерининскому каналу, метальщики встречают его. Рысаков — первый, Михаил Иванович—второй. План приведен в исполнение, и подкоп в Малой Садовой оказывается ненужным.

Следующая ˃˃