Южный ветер

Б.Д.Оржих: "Это были экз. испорченного первого листа, забракованного Захаром Коганом; а всех листов в номере было около 10.

Когда жандармы явились в квартиру типографии, они не знали точно, кто там живет. Первой суматохой воспользовалась Устинья Федорова и успела выскользнуть из квартиры и выбраться из глубины большого двора на соседнюю улицу. Она слишком поспешила выезжать из Таганрога, а между тем жандармы ориентировались, что в квартире Сигиды была молодая «кухарка» и подстерегли ее на вокзале.

В типографии было забрано 1.000 экземпляров почти законченного сборника стихотворений «Отголоски революции», который должен был состоять почти из 150 страниц."

Извещение "Народной Воли": "В ночь с 22 на 23 января в городе Таганроге (на такой-то улице) была арестована тайная типография партии «Народная Воля».

При ней задержаны следующие лица:

1) Аким Степанович Сигида, письмоводитель окружного суда, хозяин квартиры;

2) Надежда Константиновна Малаксиано-Сигида, его жена, заведующая городской школой;

3) Екатерина Михайловна Тринидадская, жена чиновника, жившая в квартире типографии в качестве квартирантки,

и 4) Устинья Николаевна Федорова, проживавшая там под видом кухарки.

При типографии было захвачено 1.000 экземпляров почти законченного сборника революционных стихов «Отголоски революции», разная литература и несколько динамитных снарядов» (Б.Д.Оржих: "Мы были уверены, что снаряды были найдены при типографии.")

Б.Д.Оржих: "Снабжение Ростова новым номером мы отложили до 2-й партии, чтобы дать мне удалиться с главным грузом. В Ростове был хороший склад бумаг, где я и другие из нас покупали от времени до времени необходимую типографскую бумагу. Хозяин, симпатичный русский купец, и 2 мальчика-подростка, были единственные продавцы в нем. Я отобрал 2 отдельных тюка белой типографской бумаги и к каждому из них необходимое количество цветной для обложек, и тут же мне упаковали в два тюка, пуда по два каждый. В руках у меня был все время небольшой пакет, хорошо завернутый и перевязанный ленточкой. В нем было несколько паспортных бланков разных категорий, штук 10 печатей на кусках аспидной доски, снимки подписей, вообще то, что у нас называлось подвижным паспортным столом. Я крепко держал этот пакетик в руках, но, переходя от одного сорта бумаги к другому, выбирая среди разных цветов бумагу для обложек, я, вероятно, положил на стойку пакет и забыл о нем. Мне наняли экипаж, то, что у нас на юге называлось пароконной каретой, вынесли мои тюки, И я поехал на товарную станцию.

На вокзале я сдал два тюка по двум направлениям: в Новочеркасск и в Таганрог, куда поехал сам с своим чемоданом. Здесь я застал неожиданную перемену. За несколько дней до моего приезда Акима забрали по рекрутскому набору в солдаты. Мы думали раньше, что казенная служба в суде может избавить его от воинской повинности, и он имел годичную оторочку раньше, но вышло не так. Надежда давала уроки у городского головы. Жеребцова и сильно надеялась все-таки выхлопотать Акиму избавление от военной службы. Пока что Аким уже жил в казарме, и хотя это обстоятельство внесло некоторую тревогу в типографскую семью, работа там все-таки не прекращалась. Я провел у них 2 дня и распрощался надолго, так как мне предстояло далекое путешествие до Петербурга и вообще докуда смогу проникнуть. С номером «Народной Воли» мне были везде открыты дороги, связи и адреса, у меня были повсюду.

В Харькове давно ожидаемый номер произвел настоящую сенсацию. Там, в квартире Тиличеева, которая не переставала быть центром и душою местной революционной жизни, я застал только что бежавшего из Кокчетава, Степного генерал-губернаторства, Якова Энгеля. Я знал его с 1883 г.по Екатеринославу, где он жил года два под надзором полиции вместе с большой группой поднадзорных, в которую входила и моя сестра, София Дмитриевна, и Настасья Наумовна Шехтер, студент Зацепин, супруги Корецкие и много других.
В тот же день я уехал в Екатеринослав, чтобы вернуться через два дня для дальнейшего пути на север. Вернулся я раньше с утренним поездом и часов в восемь утра подходил к квартире Тиличеева, которая имела два окна на улицу. В одном окне должен был стоять условный знак безопасности, кажется, цветочный горшок с растением, точно не помню. Знака этого не было. Это меня смутило на миг, но так как вокруг не было ни малейшего признака, слежения и улица была пустынна, я смело позвонил и пошел наверх. Там был полный беспорядок; оказалось, что только в 4 часа утра жандармы ушли, перерыв весь дом и арестовав Тиличеева. В одной из комнат ночевал Саша Шехтер с молодой женой, перебиравшиеся из Полтавы под надзор в Курск. Он уже с полгода назад был выслан из Харькова в Полтаву под надзор полиции, а теперь переводился почему-то в Курск, где через две недели был арестован, и засажен надолго в тюрьму. Энгеля арестовали накануне обыска у Тиличеева. Кажется, в связи с арестом Энгеля и находился этот обыск и арест Тиличеева. Итак, я чуть не попал в ловушку; только полная халатность жандармов спасла меня и на этот раз. Нужно было уходить возможно скорее, но, прежде чем я вышел, кто-то из домашних пошел осмотреть окрестности квартиры, но никаких наблюдателей не было видно. В эту же ночь был арестован студент Коган, очень деятельный юнец, и еще несколько студенческих квартир подверглись обыску. На одной находилась часть моего литературного груза, которую успели убрать от жандармов, но значительная часть экземпляров 11-12 номера погибла. Остававшееся количество было недостаточно для всех мест, которые я рассчитывал снабдить по моему нуги на север. Я решил забрать сейчас же все и вернуться снова в Екатеринослав, чтобы захватить там еще сотнн-две экземпляров номера и оттуда двинуться на север, не останавливаясь более в Харькове, который неизбежно должен был снова проехать. Но в Екатерннославе меня ждал совершенно неожиданный сюрприз, который вскоре оказался роковым для нашей молодой организации.

Я, Настасья Наумовна и Богораз, только-что приехавший из Новочеркасска с второй партией номера для Одессы и пр., сидели в удобной квартире земского статистика Казанского, когда вдруг туда явился, как снег на голову, Сергей Андреевич Иванов. Он уже два или три месяца как выехал из Парижа, задержался в Румынии с целью замести следы; добыл там хороший паспорт, с которым легко перебрался в Россию. Около месяца он скитался, разыскивая старых знакомых, и в Курске узнал нашу екатеринославскую явку. Он был старый революционер с прошлым, имел связи во многих местах России и приехал собственно с целью восстановлятъ партию. Должен сказать, что во время печатания номера мы вели довольно оживленную переписку с Львом Тихомировым, бывшим тогда еще центральной фигурой Парижского издательского комитета партии. Переписка наша была чисто принципиальная — спор о террористической деятельности. Мы не признавали права эмигрантов вмешиваться в дела организации в России, находя это вредным и ведущим к провалам и погромам, и потому даже не осведомили Тихомирова, что печатаем номер и где имеем типографию. Поэтому Иванов хотя и слышал от Тихомирова, что такие-то работают где-то на юге, но детальных сведений получить от него не мог. Для Сергея Иванова 11 и 12 номер «Народной Воли» был совершенной неожиданностью. Время было дорого, ждать было нечего, и мы решили теперь же поехать вместе с ним в Москву и Петербург, где он надеялся разыскать кое-кого из старых сочувствующих и даже, может быть, потерявших связь с движением бывших участников его. Итак, мы выехали о ним на другой день, проехали мимо Харькова и первую остановку сделали в Курске. Это было, должно быть, во второй половине декабря 1885 г.

Курск. Мы приехали с Серг. Андреевичем Ивановым в Курск, вероятно, в двадцатых числах декабря 1885 г. Непосредственно с вокзала мы отправились на. квартиру супругов Тихоцких. Не могу с уверенностью сказать, но кажется, чета Тихоцких была арестована в Харькове по лопатинским записям и выслана в Курск, как в черту вне охраны. У них были хорошие связи в высших сферах и Тихоцкому дали немалый пост заведующего недавно открытого в Курске отделения Крестьянского земельного банка. У них на квартире жил недавно высланный из Киева бывший студент Киевского университета Аншельзон, которого Тихоцкий устроил секретарем или бухгалтером банка. Они тогда возлагали большие надежды на воспитательную роль банка в смысле революционизации крестьянства в ближайшем будущем. «Крестьяне покупают землю через банк целыми обществами. Но совершенно несомненно, что они скоро платить не смогут тех больших взносов с процентами, которые им предстоят. Банк, конечно, после двух-трех просрочек начнет продавать купленную землю с аукциона кулакам и дворянам, благодетельствуемым Дворянским банком. Вот тогда-то и начнутся массовые сопротивления крестьян при отнятии у них земель». Таковы были иллюзии молодой интеллигенции, нашедшей себе поле для мирной работы для народа. Такие же идеи о роли Крестьянского банка я слышал и в Симферополе, где прожил недели две в начале 1885 г. среди местной интеллигенции.

На квартире Тихоцких я встретил также недавно вернувшегося из Минусинской ссылки вместе с молодой красавицей-блондинкой женой Еленой Виташевекой Николая Ивановича Миролюбова, с которым мы были давно незнакомые знакомцы.

Новый номер «Народной Воли», с которым я являлся впервые в новые места, производил необычайный эффект! Должен оговориться. После Лопатинского погрома партия для общей массы революционной публики в России перестала существовать. Не прекращавшиеся никогда аресты в разных местах, переходившие временами даже в массовые жандармские погромы, показывали лишь, что брожение в России никогда не прекращается.

Но на протяжении целого года не произошло ни одного факта, который бы доказывал, что где-то что-то сорганизовалось, сплотилось в ядро и проявляет себя. Мы дело свое делали без шума, втайне. О том, что мы печатаем номер, никто, кроме самых близких к непосредственной работе людей не знал. Ни одного слова об этом мы не проронили ни в Москву, ни в Петербург, чтобы слух об этом не дошел раньше времени до жандармов. Когда все будет готово, тогда и поднесем публике удачно приведенное, в исполнение дело. Довольно было разочарований. Обещаниям и проектам никто не верил.

Номер журнала, да еще такого размера, как был номер 11 и 12, напечатанный в типографии партии «Народная Воля», эта была сама партия, живая, воскресшая, явно существующая. Он давал надежды, воскрешал веру в то, что борьба с правительством не угасла, не задавлена, как это представлялось уже всем пессимистам. Он снова открывал перспективы и воодушевлял павших духом.

Орел. В Курске мы пробыли сутки и на другой день выехали в Орел, куда прибыли в тот же вечер. Там жил Васильев о Раисой Кранцфельд. Они давно поженились и имели уже младенца нескольких месяцев. Отбившись от движения, после того как Ростовская типография была закрыта, они попали к осени 1885 года в Орел. Выдавая себя за бывшего капитана парохода на Оке, который, должен пережить зиму в ожидании будущего навигационного периода, Васильев нанял маленькую квартирку и жил там, перебиваясь в ожидании неизвестного будущего. Помогала им местная революционная публика, во главе которой был молодой, очень симпатичный адвокат из Ярославского лицея, фамилии которого не помню,—однокашник нашего таганрогского Михайлова. О существовании в Орле Раисы Кранцфельд и Васильева мы, южане, совершенно не знали. Сергей Иванов разыскал их раньше, чем направился к нам в Екатеринослав. В данный момент эта чета представилась мне усталой и потрепанной нуждой, связанной ребёнком, без всяких планов на будущее. Наш приезд ободрил их, и мы условились переговорить подробней о будущем на обратном пути. Теперь же нужно было спешить в Москву. В Тулу мы решили не заезжать, чтобы не терять времени, и на другой день приехали в обширную столицу, где нужно уже было держать ухо востро.

Москва. На вокзале, по заранее условленному в письме знаку, меня встретил студент-кубанец Людвиг Федорович Нагель. У меня была от Бражникова рекомендация в Москву и Петербург к группам кубанцев, однокашников его по Екатеринодарской гимназии и университетам. В своей записке он говорит только: «Это мой alter ego.» И так как Бражникова все его товарищи очень любили и почитали, то этого было достаточно, чтобы кубанцы меня встречали, как дорогого гостя. Нагелю я передал чемодан побольше с литературой, а сам остался с маленьким саквояжем. Условился с ним о встрече на другой день, и решили с Ивановым поехать сразу в наиболее безопасное в те времена место, в Петровско-Разумовскую академию.

По дороге Сергей Иванов зашел на одну квартиру, где встретил знакомого ему по Саратову, а теперь студента академии, Клинг. Он жил на выселках, то есть в поселке, примыкавшем к Петровской академии. «Выселки» это было нечто в роде пригородной деревни, а небольшими одноэтажными домами, хозяева которых—мещане—сдавали комнаты или целые свои дома группам студентов. Многие студенты жили такие в здании академии, нечто в роде небольших меблированных комнат, расположенных по длинным коридорам. Но в этом общежитии было больше возможности подпасть под наблюдение служителей и лиц из администрации академии, между тем как на «выселках», то-ееть в деревне, студенты знали всех живущих по соседству наперечет, и затесаться шпиону там было трудно.

Помню, приехали мы к вечеру и остановились, кажется, в доме, где жил Клинг. Там была одна очень большая комната. Слух о прибытии людей из «центра» с только-что вышедшим номером «Народной Воли» быстро распространился по «выселкам» и академии, и через час в комнате набралось человек тридцать «своих» мужчин и женщин. Я прочитал номер с первой до последней строки в один присест. читая, вероятно часа полтора, огромный некролог, стихи за ним, две передовицы, обширную внутреннюю хронику, опять стихи, корреспонденции, киевский процесс Шебалина, Караулова и других, суд над Лисянским, огромную хронику арестов и т.д. Подъем был необычайный Помню, как Николай Львович Зотов, по окончании чтения, держа в руках толстую тетрадь, воскликнул:

— Бесспорно, очень хороший номер, но самое важное — это факт выхода в свет этой тетради и заключительная строка: «Типография партии «Народная Воля». Это событие огромной важности.

«Выселки»— и вообще все, что в Москве называлось просто «академия» или по терминологии извозчиков и мещан «икадемия», — представляли собою настоящее жгучее гнездо революционной молодежи. Московская «охранка» хорошо знала это, но была бессильна в выслеживании академии. Огромный Петровский парк с своими многообразными зданиями и прилегавшие к академии «выселки» служили хорошим укрытием для революционного элемента и отпугивали шпионов. Молодежь там диференцировалаеъ в разные, часто мало связанные между собой группы. Уже на, другой день я сблизился с двумя такими группами.

В Москве ...жил мой троюродный брат Мориц Лазаревич Соломонов. Он был студент академии, но вынужденный содержать себя и сестру свою (училась на акушерских курсах и жила с ним) несколькими дешевыми уроками, он должен был жить в Москве к академию посещал довольно редко, что в те времена терпелось начальством. К нему я зашел на другой день, и он указал мне квартиру Зотова на выселках. Там было гнездо севастопольцев, кончивших Севастопольское реальное училище и живших скопом. В этом гнезде центральной фигурой был Николай Львович Зотов, высокий, красивый парень, затем Фролов и еще один, фамилии которого не помню. К этой же группе принадлежал и Соломонов. Вместе с ними кончил Севастопольское реальное училище и Антон Остроумов, о котором они все отзывались, как о хорошем товарище, преданном делу. Тогда Остроумов уже с полгода сидел в Петропавловской крепости, но ничто еще не предвещало его будущего предательства, хотя, по-видимому, он начал выдавать именно в этот момент.

Вообще на этой квартире молодежь была как на подбор, возвышенная по -своему духовному воспитанию и глубоко симпатичная. Я провел с ними много хороших часов.

Сергей Иванов проводил больше времени на другой большой квартире, центром которой был Сергей Капгер, за год перед этим совершивший путешествие в Париж, где он близко познакомился с П. Л. Лавровым и Львом Тихомировым, бывшим еще в то время идолом русской молодежи. Капгер был уже довольно подготовленный и серьезный революционер. С ним жили 2-3 сокурсника, тоже земляки, и в то же время члены самого сильного московского народовольческого кружка, большая часть которого были студенты университета, жившие поэтому в самой Москве, но нередко появлявшиеся и на выселках. Среди них я помню, как наиболее выдававшегося в то время, Григория Абрамовича Вертелова, медика V курса, и другого, фамилии которого и прозвища не могу припомнить. Было еще несколько менее выдающихся членов в этом кружке, но их я совершенно не могу восстановить в моей памяти. Во всяком случае группа Капгера и Вертелова послужила центральной базой для будущих сношений юга с Москвой.

Любопытно, что и эта группа не имела организованных сношений ни с Петербургом ни с другими большими городами, где в свою очередь были такие же или подобные группы, жившие местной работой и поддерживавшие личные или земляческие сношения со своими однокашниками и товарищами на родине. В огромном большинстве случаев такие группы изнывали от невозможности и неумения найти себе серьезную революционную работу, и в лучших случаях находили удовлетворение в организации; кружков саморазвития и в обучении десятка-другого рабочих, когда им удавалось сколотить рабочую группу. Издательская же работа, в виде хотя бы гектографирования одной-двух брошюр и прокламаций, была уже прямо счастьем. Но она бывала всегда сопряжена с наибольшим риском и трудностями и чаще всего вела к скорому провалу кружка.

Но все-таки эти группы прокладывали пути к широкой пропаганде в рабочих массах и в распространению революционного духа в стране. Само правительство играло в руку революции, неудержимо преследуя молодежь за самые мирные проявления ее прогрессивной работы. Правительство распропагандировывало сотни и тысячи матерей, сестер, отцов к братьев, знакомых и друзей молодежи, которую оно без конца арестовывало, держало в тюрьмах, ссылало под надзор не только в Сибирь, но во все провинциальные города России, в так называемые районы «вне охраны», которые переполнялись политическими поднадзорными, продолжавшими сеять там крамолу.

Из выселок я каждый день ездил или ходил в Москву, Сообщение тогда было очень плохое. До Бутырской тюрьмы большей частью приходилось итти пешком, так как ваньки редко попадались на этом пути, разве какой обратный из "икадемии", а дальше или конным трамваем, тоже очень редко ходившим, или на ваньке.

С Нагелем мы условились встречаться в специальной комнате студенческой кухмистерской, где он был одним ия заведующих. Вокруг него тоже группировалось несколько земляков-кубанцев, но с ними мне мало пришлось встречаться за дальностью и недосугом. В Москве жить я избегал, хотя раза три ночевал на студенческих квартирах. Смутно помню огромный дом в два или три этажа, с узкими коридорами с ужасно спертым воздухом, и по сторонам ряд маленьких комнат. Там жило много студентов, и раза два меня приводили туда на свидания я на ночевки.

Сергей Иванов больше оставался на выселках, так как все его прежние московские связи исчезли.

Положение нелегальное в больших городах, а особенно в Москве и Петербурге, в эти годы было довольно тяжелое. Иметь настоящую квартиру бывало очень трудно и рискованно. Дворники и полиция довольно быстро вынюхивали человека без определенных занятий, без положения. Нужно было иметь много выдержки и самодисциплины, чтобы не обратить на себя очень скоро внимание московского или питерского дворника. Жить периодами в какой-нибудь хорошо устроенной семье удавалось очень немногим. Да и чрезвычайно редки были такие революционные или сочувствующие семьи, которые охотно рисковали бы для сокрытия нелегального. Этот последний должен был пользоваться большим престижем или иметь обаятельный характер и достоинства, чтобы его охотно терпели, хотя бы временно, в семье. Да к тому же в таких случаях уже нельзя было свободно выходить и приходить в дом, чтобы не обращать на себя внимание дворника и соседей. Конспиративных квартир в столицах в этот период не было. Оставались ночевки.

В выселках, например, на этот счет было раздолье, но только в 3 — 4 квартирах, да и то на несколько дней, потому что люди все были занятые и стеснять их долго не приходилось. В Москве же, с каждой ночевки, у студента, чиновника нужно было рано утром убираться с квартиры. А куда? Шататься до обеда, или до определенного часа, .когда назначено свидание или когда можно сдана Попасть на квартиру, чтобы провести там спокойно несколько часов.

Москва кишела революционной молодежью, то есть элементами, которыми можно было бы заполнять ряды правильной и стройной революционной организации. Но для этого нужно было бы иметь там хоть двух опытных революционеров, умеющих хорошо оценивать достоинство каждого рядового и выбирать из них нужных активных работников; нужно было иметь организаторов, умеющих группировать эту молодежь в маленькие организации, давать им работу, и т. д. В этот период, о котором говорю я, в Москве очень трудно было долго держаться серьезному нелегальному, который для организационной работы должен был бы не скрываться на конспиративной квартире, а везде бывать, присматриваться и действовать. Михалевич, например, деятельный, опытный и умный нелегальный, провалился очень скоро в Москве; Компанец тоже.

Метеором, да и то при большой осторожности, можно было еще помотаться в Москве, между академией и столицей, некоторое время безнаказанно. Я прожил в первый приезд, должно быть, дней 8—9. В предпоследний день я успел повидать еще Климова, бывшего харьковца.

В Харькове у нас была одна молодая группа гатчинцев, выходцев из Гатчинского сиротского института поступивших в Харьковский ветеринарный институт в 1885 г. Это был славный народ. Открыл их и привлек к делу Александр Шехтер, и они были очень полезным элементом в местной революционной жизни. Помню, из них особенно двух наиболее симпатичных, высокого красавца-блондина Данилова, дважды сидевшего потом в тюрьме, в 1885 и 1886 гг., энергичного и деятельного и одного удивительно чистосердечного, нежной души и воспитанного в лучшем смысле этого слова, фамилию которого не припомню; у него я не раз ночевал, и мы подолгу беседовали о наших идеалах. Третий был Климов, более непосредственный и неглубокий прозелит.

Вот этого-то Климова я и разыскал в Москве. Жил он в дешевой гостинице, а в соседнем номере жила молоденькая девушка, в которую он был влюблен и просвещал ее в революцию, как говорил мне, когда я заставал; их раза два за чтением. По-видимому, прежний революционный пыл сменился у Климова юным любовным жаром. После первого свидания он обещал мне выцарапать у своего опекуна, что сможет. Осталось условлено между нами, что я зайду к нему на обратном пути из Петербурга.

Уезжал я из Москвы дня три подряд. Тогда еще не прошел угар рождественских каникул, и на выселках было много пришельцев. Помню, кажется, на квартире Клинга или Калгера, ярославского студента Богаевского с очень милой сестрой-курсисткой, гостивших на выселках. Они были большие приятели нашего таганрогского адвоката Михайлова, и на этой почве я с ними подружился.

Не помню точно когда, но должно быть в первой половине января, я распрощался на квартире, чтобы отправиться в тот день в Петербург, но не успел взять вовремя у Нагеля саквояж с литературой и должен был вернуться снова в академию. На другой день я решил поехать с Петровского полустанка, как это утверждали возможным некоторые, считавшиеся опытными, и отправился туда через Петровско-Разумовский парк. Но оказалось, что поезд останавливается, чтобы взять пассажиров, только по особому сигналу, а иначе проходит мимо полустанка. Это значило бы обратить на себя внимание многочисленных пассажиров и возможной полиции или сыщиков в поезде. Я предпочел вернуться на выселки, чтобы уехать с Московского вокзала. Много подтрунивали надо мной, особенно Богаевская, за то, что я никак не могу выбраться из выселков в дальнейший путь.

С Сергеем Ивановым мы условились, что он приедет в Петербург дня через два-три после меня, когда я уже там немного ориентируюсь. При прощании с ним на выселках он попросил, чтобы я ему дал на всякий случай ряд адреса в в Одессу, Екатеринослав, Петербург для писем и явок. Это мне не понравилось. Не потому, чтобы я хоть на миг мог питать даже тень недоверия к нему. Нет. А потому, что у нас, в нашей южной компании, после опыта многих провалов было органическое, отвращение к старым методам записи адресов. У каждого из нас была книжка со своими индивидуальными отметками. Например, в таком роде записывал я: «Либералы, банка и плуг, твердый.» Это означало для меня: «Симферополь, Крестьянский банк, Каменецкий.» Богораз имел необычайно курьезные записи, соответствовавшие его природному остроумию. Правда, иногда случалось, что не сразу расшифруешь какую-нибудь тарабарщину; но, напрягши память и путем наведений, все-таки доберешься в конце концов до сути.

Когда Сергей Иванов спросил у меня адреса, я знал, что он все шифрует по-прежнему. Я сказал ему, что шифровка не представляет гарантии, что есть много данных, что жандармы расшифровывают все цифровые шифры.

— Это вздор,—настаивал он,— они расшифровывают только очень первобытные шифры, а главным образом, когда предатели выдают их им. У меня двойной способ, который совершенно невозможно расшифровать.

Однако я настаивал, чтобы он заучил хорошо адреса и уничтожил свои записи, что он и обещал, но впоследствии не успел исполнить.

В Петербург я послал условную телеграмму и, когда приехал туда, должно быть, во второй половине января вечером, меня встретил на вокзале Александр Александрин, знавший меня лично по Новочеркасску, и отвез прямо в Донскую студенческую кухмистерскую. Помню нескольких донцов и двух курсисток-казачек, которые окружили меня заботой. Одна, из казачек была курсистка Ульянова.

На другое утро я разыскал кубанцев с магической запиской Василия Петровича Бражникова. Самым энергичным и живым среди них был Григорий Дымяник. Он жил на Петербургской стороне вместе с первокурсником, пухленьким юнцом-кубанцем, типичным начинающим вторую стадию революционного развития, считая за первую - гимназическую. Неподалеку жил другой кубанец, студент Семен Хлебников, который также принимал участие в наших собеседованиях. В тот же день Дымяник сбегал на квартиру Альберта Львовича Гаусмана, чтобы, призвать его на свидание со мной.

Через несколько минут мы беседовали как старые знакомые обо всем, что я видел на своем пути, о будущих возможностях, о петербургской революционной атмосфере и т. д., и т. д. Мы условились снова увидеться на другой вечер - там же у Дымяника. Утром следующего дня Дымяник выписал мне в адресном столе целый ряд квартир по данным ему мною фамилиям, и я отправился на розыски.

Первое, что я разыскал, это было гнездо кишиневцев, вокруг Александра Брейтмана, студента III курса Петербургского университета. Сашу я узнал в Екатеринославе в 1883 г., где он учился в гимназии и жил летом на Мандриковке (окраина города на берегу Днепра) в одном доме с моей сестрой Соней, Настасьей Наумовной, Верой Гассох и Захаром Коганом. Все это были поднадзорные, сосланные в район вне охраны, в Екатеринослав. Кроме них, в Мандриковке из колонии ссыльных жили еще супруги Корецкие, Павел Владимирович и Роза Давидовна. Энгель, Зацепин и другие из той же колонии проводили лето ближе к городу.

Саша Брейтман жил с двумя сестрами-курсистками и товарищами Борисом Гинцбургом и Ликером. Это была готовая группа революционеров, которая, однако, не имела никакой определенной связи ни с какой другой организацией,. Здесь я очутился сразу как в родной семье хороших, честных и преданных людей, готовых взяться за какое угодно революционное дело, если бы они понадобились в данный момент. Я скоро заметил, что Гинцбург был муж младшей сестры Брейтмана. Ликер тяготел к какому-нибудь активному делу на юге России. Он действительно вскоре очутился в Одессе и там был арестован.

В этой квартире я проводил потом не один раз часы, полные лучшими воспоминаниями.

Самым живым и инициативным среди них был Борис Гинцбург. В тот же день я разыскал студентку Бестужевских курсов, Клавдию Добровольскую, мою хорошую знакомую по Симферополю, когда она только-что кончила гимназию. Полная жизни и желаний, она тосковала от отсутствия соответственного знакомства. Я сказал ей, что ее разыщет от моего имени один студент университета (предполагая в нем Бориса Гинцбурга), чтобы ввести ее в кружок.

На Выборгской стороне по рекомендации Богораза я разыскал его товарища, студента-медика, грека по происхождению. Не могу припомнить его фамилию, но прозвище его было Когос, и паролем к нему была фраза: «Вопрос, где Когос?» Это был чудный по душевным качествам человек, но в последних градусах чахотки.

В течение нескольких дней моего пребывания в Петербурге у меня образовался круг личных знакомых, с которыми я чувствовал себя, как со старыми друзьями. Многих из них я мечтал соединить потом в одну или две тесно действующие группы. Я уверен, что если бы я мог жить в Петербурге прочно, многие из них пошли бы за мной на всякую серьезную работу.

Кажется, на третий день вечером, когда я был вместе с Гаусманом у Дымяника, туда явился Сергей Иванов, приехавший в этот день из Москвы. Он сказал мне, что остановился в гостинице (со своим румынским паспортом), где во всех отношениях очень хорошо. Меня, однако это его сообщение ударило по сердцу. Я боялся гостиниц, и за все время моей нелегальности только раз прожил три дня в гостинице в Екатеринославе, где паспорт записывали только в конторскую книгу и сейчас же возвращали; другой раз переночевал в Воронеже в 50-копеечном номере, где и вовсе не спрашивали документа. Когда мы вышли потом с Ивановым на улицу, я стал выражать ему мое беспокойство, по поводу; его остановки в гостинице. Но он настаивал, что это гораздо безопаснее, чем шатанье по ночевкам, и во всяком случае спокойнее. Мы условились встретиться на другой день, и сошлись утром в каком-то кафе. С совершенно непонятной для такого опытного и старого нелегального наивностью, Сергей Иванов рассказал, что вчера, когда он вернулся домой, хозяин гостиницы зашел к нему сам, передал ему прописанный паспорт и очень любезно беседовал, справившись между строк, долго ли он думает оставаться в Петербурге. Я, при всей моей молодости, был менее оптимист и предупреждал его:

—- Смотрите, не пришел ли он по поручению полиции присмотреться хорошенько к вам, чтобы дать все ваши приметы.

Так оно и оказалось впоследствии. С. Иванов был очень заметный заика. Департамент полиции имел в свое время сведения, что он проехал в Россию через Румынию, Еще в декабре все петербургские гостиницы были уведомлены, чтоб обращать внимание, если остановится какой- нибудь заика, блондин и т. д. Хозяин гостиницы именно и пришел присмотреться к Иванову и по этим данным лишь на следующий день к нему приставили сыщиков, но слишком поторопились арестовать его.

Впоследствии, года через три с половиной, когда я снова увиделся с Сергеем Ивановым в Шлиссельбургской крепости, я узнал от него, что дело было так. Гостиница его прямо предала Департаменту полиции, и очевидно на другой деиь после моего отъезда в Дерпт к нему были приставлены сыщики. К счастью, Департамент поспешил арестовать его, иначе попал бы с ним и я и, может быть, и многие другие. Сергей Иванов пошел утром на Невский проспект в кафе; когда он выходил оттуда, два переодетых сыщика схватили его под руки, посадили в ожидавшую тут же карету и отвезли на Гороховую.

Однако после ряда кругов мы убедились, что за ним никто не следит.

У меня было довольно холодное для северной зимы пальто, и Сергей Иванов, как хозяйственный человек, предложил мне пойти в Никольский рынок и о додачей выменять мое пальто на лучшее с воротником. На рынке приказчики нас, чуть не растерзали, «насильственно» приглашая каждый в свою лавку. Но Сергей Андр. знал хорошо их нравы и, удачно отбиваясь, выбрал наиболее подходящую. Помню, как он сразу сбавил цену наполовину и парировал похвалы продавца. 

— Воротничок,-первый сорт, настоящий бобер,—заявлял приказчик.

— Да, бобер, только собачий,—возражал Иванов.

Наконец сделка была закончена на 28 руб., и я вышел из лавки полным джентльменом.

Мы долго шатались по разным местам, но не помню, чтобы мы заходили на какие-нибудь квартиры.

Еще до прихода Иванова накануне на квартиру Дымяника, я имел обстоятельную беседу с Гаусманом. Я указывал на крайнюю необходимость устроить где-нибудь недалеко от Петербурга порядочную типографию, которая в то же время была бы центральной конспиративной квартирой района. Выборг, по мнению Гаусмана, был бы недурен, но там больше надзора, из Петербурга чаще наезжают туда сыщики и т. п. Затем у него блеснула мысль, что Дерпт (впоследствии Юрьев) мот бы сослужить хорошую службу. Кстати, там уже есть опора, там живут супруги Коган-Бернштейн, недавно вернувшиеся из ссылки. На юге они были в Одессе у Льва Як. Штернберга и выразили желание помогать, чем могут, движению. С ним, Гаусманом, они тоже виделись не очень давно, и ему кажется, что они не удовлетворяются мирной буржуазной жизнью и хотели бы работать. Мы тут же решили, что я поеду завтра же в Дерпт на рекогносцировку.

Таким образом, вечером того дня, что мы кружили с Сергеем Ивановым по разным местам Петербурга, мне предстояло уехать по Балтийской железной дорого в Дерпт. Мы разошлись с ним часам к четырем вечера, когда уже начало темнеть, условившись, что через три дня он будет ждать меня приблизительно через полчаса после прихода балтийского поезда на Загородном проспекте, у Пяти Углов. Чтобы не обращать на себя внимания, если бы пришлось долго ждать, он должен был ходить по Загородному по направлению к Технологическому институту.

После того как я расстался с Сергеем Ивановым, я побывал еще в нескольких местах у разных друзей. Я успел повидаться еще с Дымяником, при чем он сказал мне, что, кажется, в Киеве (не помню хорошо) был арестован его товарищ Медяник (какое курьезное совпадение фамилии навыворот), с которым он вел переписку, и у него есть основание опасаться, что его могут побеспокоить в связи с этим, хотя пока он не замечал за собой никакой слежки.

Дерпт. Часов в шесть вечера я взял извозчика и по ошибке сказал ему вместо Балтийского вокзала на Финляндский. Приехал на вокзал, пошел к кассе и спрашиваю билет в Дерпт.

— Да вам нужно на Балтийский вокзал,—сказал мне кассир.

Времени оставалось немного, кажется, с полчаса. Бросился к выходу, взял ванька,— попался как раз совсем мальчишка,—и кричу ему:

— Дуй вовсю на Балтийский вокзал.

К счастью, успел почти перед третьим звонком и уехал. Это спасло меня от верного провала.

В Дерптском университете было однако десятка два русских студентов, для которых все другие университеты по политическим причинам были закрыты. Некоторые же учились здесь по особым семейным условиям или потому   что искали уединения от всякой университетской общественной жизни и студенческих дел.

Мне нужно было узнать адрес квартиры Коган-Бернштейна. Он жил вместе с зажиточной матерью и старшим братом, который был студентом, кажется, последнего курса, юридического факультета.

Квартира Льва Матвеевича оказалась очень близко. Когда я пришел к ним и они узнали, что меня направил к ним Гаусман, а главное, когда показал им 11-12 номер «Народной Воли», оба расцвели.

Мы провели в беседе почти весь день. Они переписывались с некоторыми бывшими ссыльными, а также и с самой ссылкой, и от них я узнал ряд новостей о жизни разных мест Восточной Сибири. Тут же я собрал из разных писем интересный материал для сибирской хроники: о самоубийствах, побегах, перемещениях, смертях, новых ссылках и т. д.

К вечеру пришел к ним обычный гость—Борис Симонович, маленький студент, мой приятель по Одессе. Симонович, арестованный в феврале 1882 г., просидел в Одесской тюрьме, кажется, около года. Выпущенный потом до окончания дела, он успел сдать экзамены в Одесском университете за пропущенный курс и получил разрешение поступить в Дерптский университет уже в 1884 г. Я очень рад был встрече с этим милым товарищем, и к ночи он повел меня к себе на ночевку. Он рассказал мне вообще о нравах и жизни в Дерпте. Полицейские условия этого полусредневекового города были прямо идеальные для нас. Я решительно остановился на мысли, что здесь необходимо основать хороший конспиративный центр.

Наутро, когда я вернулся к Коган-Бернштейнам, они сообщили мне о своем твердом решении пристать к. нашей активной организации и отдать все свои силы на, работу.

Соглашались они также, если понадобится, взять на себя роль хозяев типографии в Дерпте ли, в Риге, или где мы найдем более удобным. Наталья Осиповна дала мне горячее письмо к своей подруге по ссылке Диковской, жившей теперь где-то, в Крыму. Лев Матвеевич дал мне письмо в Нижний-Новгород к Короленко, которого он встречал в Якутской ссылке. К сожалению, я не прочитал вовремя этого письма и не обратил должного внимания на то, что оно давало нить, которая вела к автору его.

Мы условились, что они будут ждать с надеждой и терпением будущих инструкций. Я предполагал, что только месяца через два удастся приняться за план организации на севере. Мы дружески распрощались.

Возвращение в Петербург. В тот же вечер я уехал обратно в Петербург. Когда я явился окопо трех часов дня к Пяти Углам, Сергея Иванова там не было. Я ходил взад и вперед в условленном направлении, опять возвращался к скрещению улиц, но никто меня не ждал. Беспокойство мое начало возрастать, и, прождав в общем около часу, я почувствовал, что дело неладно, что, должно быть, гостиница предала Иванова. Становилось уже темновато. Я направился на Петербургскую сторону. Когда я позвонил у дверей квартиры Дымяника, мне открыли не сразу. За дверью послышался подавленный разговор, и затем дверь открыл хозяин с беспокойным, смущенным лицом; за ним стояла его жена, обычно добродушная старуха, столько раз приветливо встречавшая меня. Теперь она смотрела зло. Я спросил, дома ли Дымяник. Оба переглянулись и замялись. В это время на, выручку подоспел молодой кубанец-студент, сожитель Дымяника. Старики ретировались, и он замахал мне руками:

— Уходите скорей, Дымяника ночью арестовали!

Я просил его сходить к Хлебникову и прислать его со всеми предосторожностями ко мне в условное место, кажется, у Исакия. Приблизительно через полчаса я нашел его там, и он сообщил мне, что аресты по разным местам Петербурга не прекращаются, но, очевидно, без особой связи. В эти дни арестованы были брат и сестра Магаты, какой-то фотограф, о котором ходили слухи, что у него нашли оружие и чуть ли не готовившееся покушение из окна на царя. Но все это оказалось полным вздором. Были еще какие-то аресты студентов, но ни один арест, кроме Дымяника, на имел связи с лицами, с которыми я имел дело. О Сергее Иванове Хлебников не знал ничего. Не помню, куда еще я ходил в этот вечер, но только к ночи я попал на хорошую ночевку и где-то повидался с Гаусманом. В виду тревожности момента и опасности шатанья по студенческим ночевкам, Гаусман дал мне на будущее время адрес в какое-то большое военное училище. В этом училище, в довольно изолированном флигеле, жил учитель естественной истории и гимнастики Матвей Петрович Винокуров.

У Винокуровых была небольшая казенная уютная квартира, неизбежная прислуга и полугодовой младенец. Люди они были очень любезные, сочувствовавшие движению. По утрам я выходил какими-то задними воротами на прилегавший к дороге, кажется, на Варшавский вокзал.

Гаусман также ничего не знал о Сергее Иванове, но, судя по тому, что Иванов после моего отъезда в Дерпт нигде более не появлялся и никто его не видал, нам оставалось заключить, что его арестовали где-нибудь на улице. Гостиницы, где он остановился, я не знал, не спросив его даже о ее названии. Еще до моей отлучки в Дерпт, Гаусмал говорил мне, что у него есть хороший знакомый студент-технолог, только-что вернувшийся с рождественских каникул, Владимир Иванов, который говорил ему, что привез несколько сот рублей, собранных им на родине для дела. Эти деньги он передал бы какому-нибудь ответственному представителю центра. Гаусман обещал теперь повидаться с Владимиром Ивановым и затем свести меня с ним. Он не мог мне сказать точно отчества этого Иванова, когда я спросил его, не Павлович ли. Я объяснил ему, что лет шесть назад я учился в Томском реальном училище вместе с Владимиром Павловичем Ивановым, с которым мы были закадычными товарищами. Решено было, что Гаусман завтра же повидает Владимира Иванова и соберет у него нужные сведения. Но на другой день Гаусман пришел встревоженный.

— Чуть не попал впросак—сказал он.

Оказалось, что утром он пошел на квартиру Владимира Иванова. Открыла ему дверь хозяйка, и на его вопрос об Иванове смущенно сказала: «подождите немного», и сама бестолково завертелась. Гаусман, однако, сразу почуял что-то неладное и наступил на хозяйку:

— Да он дома, или что-нибудь о ним случилось?

Хозяйка заплела что-то несвязное. Ясно было, что Иванова забрали, но, к счастью, засады не оставили. Ал. Льв. моментально ретировался, покружил, взял извозчика и приехал ко мне. Владимира Иванова, действительнее арестовали накануне и забрали у него 500 рублей.

Время было тревожное, однако, я не мог еще уехать в обратный путь. Мне нужно было собрать разный литературный материал, который мне обещали в нескольких местах. Одна из задач моих была привезти на юг возможно больше материала для следующего номера «Народной Воли» и, пользуясь нашим опытом в издании, напечатать возможно быстрее № 13 «Народной Воли» не меньшего размера, чем № 11-12. Эту работу можно1 было оставить на попечение Захара и таганрожцев.

После того как я уехал с Сергеем Ивановым из Екатеринослава, Богораз отправился обратно в Новочеркасск, захватив с собой из Одессы Нашинского, интеллигентного, очень дельного рабочего, недавно вернувшегося из ссылки и жаждавшего серьезной работы. Втроем с Захаром они печатали большую брошюру «Борьба общественных сил в России», между тем как в Таганроге подвигался большой сборник стихотворений «Отголоски революции».

С дороги я писал приблизительно paз в неделю письма в Таганрог Кулакову и в Екатеринослав, а они уже передавали новости дальше.

Дальнейший план работы мне представлялся в таком виде. Связать все силы центральной, северной и западной России (Поволжье и сев.-восточную Россию оставить пока на вторую очередь), использовав лучшие местные группы и отдельных лиц, лично проверенных или очень хорошо зарекомендованных наиболее надежными людьми. Создать две-три конспиративные квартиры и типографии в районе Москвы (но никак не в самой Москве) и Петербурга, а затем уже мечтать о терроре. Пока же важно было выпустить поскорее следующий номер, для которого уже было много материала. По всей Россия была масса сил, не только молодых, но и солидных по возрасту. В завнсимости от рекомендаций, с которыми являлся организатор, и от симпатий, которую внушал он своим личным характером, и вообще от впечатления, которое он производил, дело завязывания и расширения связей шло удачно, быстро и плодотворно, или совсем не шло. Я до сих пор имел счастье везде быть принятым радушно и быстро входить в хорошие личные отношения с элементами движения, с которыми встречался. Предстояло в ближайшем будущем также объехать ряд новых районов на юге, чтобы использовать многие новые рекомендации, которые мне везде давали, каждый в свою провинцию, к своим лучшим друзьям я знакомым.

Вернулись в Ораниенбаум. Поезд на Петербург уже ушел, и до утра не было другого. Хотели переночевать на вокзале; тут же был еще какой-то строптивый молодой; адвокат из начинающих. Но жандарм решительно заявил, что на вокзале ночевать нельзя—«не допущается!»

Для меня вопрос о гостинице, да еще под самым Петербургом, представлялся неприятным на случай предъявления паспорта, чего я всегда избегал до последней возможности. Но, к счастью, для ночлега до утра не требовали никакого документа.

На другое утро мы благополучно вернулись в Петербург. Я не могу точно ориентироваться теперь в моих встречах и знакомствах в Петербурге. Помню, что я виделся со многими лицами, главным образом из студенческой молодежи разных группировок, принадлежавших к различным районам России. Последние два-три дня моего пребывания в Петербурге были наиболее тревожными в виду непрекращавшихся арестов, и я не могу припомнить их в деталях, я должен был, однако, уехать, не сформировавши сам окончательно никакой центральной группы для Петербурга. Но осталось условлено с Гаусманом, что для нее он использует некоторых лиц, с которыми я связался на основе старых личных отношений или по лучшим рекомендациям моих друзей, которых я ему указал. Между ними были Борис Гинцбург, Пикер, Семен Хлебников и другие, имен которых но припомню.

Помню также, что на какой-то квартире мне устроили свидание с В. Р. Харитоновым, который пожелал меня видеть. Он мечтал об организации более обширной рабочей газеты и интересовался возможностью использования нашей типографии на юге или устройства при моем содействии издания на севере. Я ничего ему, однако, не обещал, но и не отказывал в возможном содействии в будущем. Под сферой его влияния была одна из немногих рабочих групп в Петербурге, но кажется, во избежание споров «о правах собственности» на группу, с ней занимались интеллигенты двух разных группировок, не совсем сходившихся в своих программах. Кажется, Дымяник мне говорил, что Харитонов имел наклонность к анархизму. Харитонова арестовали очень скоро после нашего свидания.

Возвращение в Москву. Уехал я из Петербурга должно быть в конце января, увозя с собой богатый материал для хроники революционного движения по всей северной, северо-восточной и западной России и несколько интересных, корреспонденции, а также немного денег, которые собирали для передачи в партию повсюду, где появлялся новый номер «Народной Воли». Сам я никогда денег не просил, точно так же, как никогда не спрашивал чьих-либо фамилий, без крайней необходимости. Поэтому я не знал фамилий по крайней мере 70% людей, о которыми встречался.

В Москве было спокойней. Новых арестов пока не было. В Бутырках и по участкам сидело порядочно людей от предыдущих погромов. Бердяев, который был в это время начальником Московской охранки, хвастал, что у него все и вся на виду, но по-видимому, это было больше бахвальство. Насколько в действительности обе столичные политические полиции были несовершенны, отчетливо сказывается тем, что, несмотря на мое почти полуторамесячное шатание по Москве и Петербургу, Департамент полиции, как потом они сами мне признавались, был уверен, что я больше года жил за границей, а потом жил где-то в Донецком районе. О моем пребывании в Петербурге, даже после ареста Сергея Иванова,, они не подозревали.

Весть об аресте Сергея Иванова, привезенная много в Москву, произвела впечатление только в кружке Капгера и Вертепова, где его знали раньше.
С юга я нашел немного устарелое известие от 20 января. Вое было спокойно, хотя роковое событие уже совершилось, но не дошло до меня. В эти времена не печатали в легальной прессе никаких, даже крупных арестов, кроме разве вооруженных сопротивлений (как было при аресте Лисянского).

На другой или на третий день по возвращении в Москву, когда я зашел к Морицу Соломонову, он дал мне только-что полученную им телеграмму из Екатеринослава, которая гласила: «Бабушка Константинова умерла, приезжайте Серафимовой». Подпись была соответственная последней кличке Богораза!

Бабушкой мы звали Тринидадскую, Константин Николаевич был я, Серафимова—Настасья Шехтер. Телеграмма означала: «Таганрогская типография арестована, приезжай в Екатеринослав». Эта последняя приписка для меня имела загадочное, но во всяком случае печальное значение, указывая, что с Новочеркасском тоже что-то неладно. В Таганроге, кроме типографии и близких друзей, я оставил свое сердце, всю свою личную жизнь.

— Душу у меня вырвали! — воскликнул я, прочитав телеграмму.

Хотя Мориц был одним из моих лучших друзей детства:, он не знал деталей моей частной жизни. Некогда как-то было говорить об этом. И теперь я ему только кратко объяснил в чем дело.

— Однако,—прибавил я,—падать духом нечего: у нас есть еще другая типография, и я надеюсь, что дело не заглохнет. Что касается моих личных, ран, то ведь вся моя жизнь давно не принадлежит мне.

Мне нужно было спешить. На квартире Вертепова меня ждали по важному поводу, о котором бегло мы переговорили утром с Капгером на выселках.

Дня за два перед этим приехал в Москву, кажется, с Волги, Феофан Крылов-Воскресенский. Он привез какую-то гектографированную литературу, которую Вертепов назвал «раскольничьей» и, пользуясь связями с волжскими и северокавказскими студентами в Москве, пустил в ход интригу, что вся наша южная организация во главе со мной—самозванцы, никем не признанные, не имеющие никаких связей и т. д.

У него нашлось несколько сторонников студентов, и, как всегда в таких случаях, интрига и сплетня начала сеять раздор. Главное зло, по мнению Вертепова и Капгера, и еще одного, было в том, что один из лучших людей их группы, имевший большое влияние среди молодежи, был хорошего мнения о Крылове и придавал на сей раз вес его словам.

Словом, Капгер и К°, для прекращения зла в корне, созвали на этот вечер большое собрание лучшей молодежи, в их сфере влияния. На это собрание должен был явиться Воскресенский-Крылов с своими доказательствами, а также только-что прибывший в Москву Федор Игоревич Иваницкий, бежавший осенью 1885 г. вместе с Энгелем из Кокчетава, Степной области, и где-то застрявший. Крылов встретил его раньше меня у кого-то на квартире в Москве и огорошил своей интригой так, что тот не знал, что ему делать и куда пойти.

Помню, что в каком-то большом доме меблированных комнат, где жили, кажется, исключительно студенты, когда мы явились,—я, Вертепов и Капгер,—мы застали в большой комнате около тридцати человек, из которых многие мне были совершенно незнакомы.

Крылов довольно бессвязно стал излагать, что он, де, имеет сношения с Парижем, состоит в переписке с Тихомировым, письмо которого тут же вытащил и читал из него какие-то общие и ноющие мнения Тихомирова о безотрадном, по его мнению, положении дела в России, в смысле возможности восстановления решительной борьбы. У меня тоже были два письма Тихомирова, потому что и нам он писал свое нытье, но мы не признавали за парижанами никаких прав на руководство делами в России и вели только принципиальную переписку с Тихомировым по вопросу о терроре.

Вместо всяких возражений Крылову я, чтобы показать истинную подоплеку его тяжбы и интриги, изложил самым точным образом эпизод его пребывания в Екатеринославе, историю с Варварой Ивановной Вородаевской, обсуждение нами этого эпизода на заседании после съезда, в присутствии Крылова и Бородаевской, и в результате удаление его из Екатеринослава.

Атмосфера сразу переменилась. У Крылова потребовали объяснения, и он самым глупым образом стал рассказывать, как он воспылал страстью к Бородаевской, влюбился в нее.... — Но ведь вы знали, что она жена Петровича (Ясевича), вашего товарища, который привел вас к ней,—наступил на него самый горячий его сторонник до этого момента,—как же вы смели сделать такую низость?

Словом, все оправдания и объяснения Крылова и весь его образ действий тут же признан был недостойным. Несколько человек сразу заявили ему, чтобы он считал недействительными данные ему поручения в их родные места к таким-то лицам, которым будет сообщено о разрыве с ним. В финале Крылов должен был уйти о собрания одинокий и совершенно посрамленный.

О дальнейшей судьбе Крылова я узнал уже в Петропавловской крепости. На одном из допросов в жандармском управлении на Гороховой, сидя против полковника Страхова и товарища прокурора Котляревского, я стал перебирать кучку фотографических карточек, оплошно оставленных около меня (а может быть и нарочно подложенных) Страховым. В числе первых мне попалась фотография Крылова и за ней молодой женщины, недурной собой. Так как я категорически показаний не давал, то меня вызывали лишь для того, чтобы «повидать меня и побеседовать», как говорил Котляревский, а скорее всего, чтобы поразить меня каким-нибудь новым открытием их по делу и попытать счастья, не скажу ли я чего-нибудь интересного для них. Поэтому меня вовсе не спрашивали формально о многих лицах, которых они арестовывали и знали, что я с ними имел связь.

Посмотрев на карточку Крылова, я спросил Котляревского:

— А этот откуда к вам попал?

— Да, — сказал Котляревский, — этот бедняк сам явился в Саратовское полицейское управление и просил, чтобы его взяли вместе с женой (при этом он указал на молодую женщину). Отбился от всех и всего, говорит, что повсюду от него отвернулись. А ведь славный парень. За что это вы его так бойкотировали? — ехидно спросил он меня.

Я промолчал и больше никогда не слыхал ни слова о Крылове. Однако я не замечал в ходе дела, чтобы Крылов им рассказал что-нибудь о Екатеринославе и Москве. А вообще, он, вероятно, не имел, что выдавать, кроме десятка-другого молодежи, которая его же укрывала. Бах в своих воспоминаниях говорит, что Крылов выдал Ярославский кружок.

Но я, разбитый душевно телеграммой из Екатеринослава, измученный месяцами беспрерывных тревог, странствований но железным дорогам, по ночевкам, без отдыха, в вечном самоободрении и напряжении всех душевных сил в моменты отчаяния,—я чувствовал еебя совершенно больным.

В Москве центральная группа была готова; наряду с ней были подгруппы с хорошими элементами. Мы наладили сношения, и во всяком случае я должен был скоро вернуться с Богоразом. Людвиг Федорович Нагель вручил мне на прощание прекрасную статью «Очерк из жизни и деятельности агента-провокатора Белино-Бржозовского». Это был тот аристократ, который обошел умного и опытного Лопатина и потом указал на него жандармам, которые, однако, отложили арест Лопатина до Петербурга. В втором очерке проходила целая эпопея московского провокаторства ржозовского в Бутырке и в участках, где сидели политические, с провокационным покушением на прокурора Муравьева.

Вертепов дал мне явочный адрес для Москвы к доктору Федору Петровичу Полякову. Я записал его у себя следующим образом: «Собак бьют и лечат Ф. П. П.». По проспекту, где жил д-р Поляков, я проходил раз, когда дворник разгонял палкой собачью свадьбу, и это у меня врезалось в памяти.

Перед отъездом из Москвы я зашел к Климову. Он встретил меня радушно и вручил мне триста рублей, которые ему удалось достать у своего опекуна. Несмотря на то, что юнец пылал любовью и собирался жениться, он не забывал свою духовную связь с движением. При сей оказии мы пошли с ним есть пироги в знаменитую Ножевую линию, в то время существовавшую еще в своем первобытном состоянии, в виде ряда деревянных лавчонок-закусочных.

Кажется, в тот же день у меня состоялось другое интересное свидание.

Осенью 1885 г.. в один из коротких периодов моего пребывания в Харькове у Тиличеевых, я встретился там с приехавшей из Москвы сестрой Ольги Николаевны—Ниной Николаевной Щербацкой. Барышня лет 26, она была воспитательницей детей московского гласного и крупного домовладельца, весьма культурного человека — Дунаевского. Она дала мне свой московский адрес и приглашала зайти в случае посещения мною Москвы. Теперь, прежде чем уехать совсем на, юг, я вспомнил об этом приглашении и вечером пошел к ней. Был час вечернего чая, когда я позвонил у роскошных хоромов Дунаевского. Меня пригласили к чайному столу, и мы вели оживленную беседу с хозяином и хозяйкой на довольно либеральные темы. Это были умные либералы того времени, мечтавшие о конституции для России. По окончании чая пошли с Ниной Николаевной в ее комнату, где она рассказала мне, что в виду ареста Юрия Дмитриевича Тиличеева в декабре (как я говорил выше) она, и мать ее поехали специально в Харьков, чтобы Ольга Николаевна не чувствовала себя так одиноко. Вернулись они оттуда не очень давно.

Отъезд из Москвы обратно на юг. Я выехал из Москвы с Федором Иваницким, вероятно, около 10 февраля 1886 года. В Орле я снова посетил Раису Кранцфельд с мужем Васильевым и получил от них согласие взять на себя, в случае нужды, роль хозяев типографии либо в самом Орле, либо в Туле или другом подходящем месте поближе к Москве. Николай Иванович Миролюбов мне дал адрес Льва, Зака, недавно вернувшегося из ссылки и жаждавшего большой работы. Это был крупный человек, и я обещал побывать у него или вызвать его в определенное место для переговоров, когда настанет момент. Жил он, кажется, где-то очень далеко, в Западном крае.

Саша Шехтер продолжал сидеть в тюрьме и с каждым днем все больше нервничал и болел, а жена его, совсем молодая, красивая женщина, едва вкусившая супружеского счастья, изнывала от безделья и тоски.

Тихоцкие очень скорбели об аресте Сергея Иванова.

В Курске я ночевал у молодого врача, ординатора городской больницы, который жил в самом здании госпиталя. Он тщательно выслушал меня и по-дружески сказал мне, что мне необходимо освободиться от всяких тревог, иначе я скоро свалюсь. Но мне было не до отдыха.

Иваницкий ночевал в другом месте, и на другой день мы отправились в Харьков, куда приехали вечером.

Теперь по приезде в Харьков я оставил Федора Игоревича на каком-то бульваре, невдалеке от квартиры его родителей, куда и направился сам. Я вызвал старшего брата, при чем, к счастью, старики меня не видали,— и сказал ему: чтобы пошел за мною, ибо Федя ждет его неподалеку. Пока мы шли, он очень подозрительно посматривал на меня, Я оставил их вдвоем, условившись с Ф. И., что он приедет через несколько дней в Екатеринослав. В Харькове я избегал шатанья: слишком много народа знало меня там. Выходил только по крайней необходимости по вечерам. Прожил два дня на квартире одной студенческой четы кубанцев, сочувствующих и хороших друзей наших, но почти никому из публики не известных. Туда и приходил по мере нужды Бражников. Подробностей об аресте Таганрогской типографии в Харькове они не знали. Относительно другой типографий даже люди, нашего центра, кроме нас, непосредственных ее участников, знали только, что она где-то существует. Но где и как,—никто не знал. В Харькове продолжали сидеть в тюрьме Тиличеев, Энгель, Данилов и некоторые другие. Но харьковская: группа все-таки была довольно сильна и работала. Несмотря на мое уединение, добились свидания со мной два народника, хорошо меня знавшие раньше... Они обращались к моим дружеским чувствам, прося помочь им напечатать в нашей типографии какую-то народническую литературу, кажется по поводу 25-летия освобождения крестьян. Дружески мягко я должен был разочаровать их, не знавших даже об аресте Таганрогской типографии, так как нам самим предстояло очень много срочной работы.

Я поспешил в Екатеринослав, куда и приехал около 15 февраля.

На северной стороне Днепра находился полустанок Нижнеднепровск, где поезд останавливается на 2— 3 минуты, прежде чем перейти на огромный железнодорожный мост и придвинуться к Екатеринославекому вокзалу. В то время Нижнеднепровск был ничтожный пункт на пустынном берегу реки. Лет через десять на этом месте вырос огромный город с четырьмя колоссальными заводами. На этом полустанке я слез и направился через замерзший Днепр пешком. Это было рискованное путешествие. Лед местами вздулся и был, по-видимому, тонковат. Пришлось лавировать с осторожностью, отыскивая полузасыпанный санный путь, где местами выступала вода, местами лед был совершенно обнажен и скользок. Пустившись в этот путь, я не представлял себе, что река уже не была так прочно сковала. Однако я перебрался благополучно и вышел в город. В последние месяцы я, зная, что меня начали усиленно разыскивать, избегал проходить через вокзалы больших городов, но, где этого нельзя было обойти, я прибегал к разным маневрам. При приходе поезда старался моментально пересечь зал к выходу, закрывая щеку платком, как бы от зубной боли, сморкаясь в платок или обтирая лоб в прочее, чем скрывал черты лица.

В Екатеринославе я пошел прямо на квартиру моей матери, которая, по продолжительному моему опыту, была самой безопасной. Там я нашел сестру мою Софью Дмитриевну, недавно переселившуюся сюда из Верхнеднепровека, где она отбыла свой четырехлетний срок поднадзорности. Вскоре пришла также Настасья Наумовна и сказала, что Богораз в городе и ждет меня с большим нетерпением. Тут же я узнал впервые некоторые подробности об аресте Таганрогской типографии.

Арест Таганрогской типографии была только одна беда. За ней вслед пришла и другая.

В одну из своих зимних поездок в Одессу через Крым Захар Коган дал в Симферополе, для одного важного для него письма, ростовский адрес Перегудова. Приехав в Ростов, он сказал Перегудову, что как только тот получит письмо с условной передачей, чтобы немедленно прислал его в Новочеркасск по адресу Стрельникова.

Это был переплетчик, прекрасным адресом которого мы пользовались давно. Он был кум хозяина нашей Новочеркасской типографии,— назову последнего Иванычем,— который часто ходил к Стрельникову, но этот последний никогда типографии не посещал.

Перегудов был прекрасный человек, очень преданный революционер, но посредственный конспиратор. Когда Захар дал ему адрес Стрельникова, он записал его на бумажку без всяких хитростей и положил, кажется, в какую-то книгу. Теперь, во время обыска у него, этот адрес и нашли.

Словом, через 2—3 дня после ареста Таганрогской типографии Иваныч прибежал вечером домой в страшной тревоге с известием, что Стрельникова арестовали, и весьма вероятно, что жандармы скоро могут добраться до дружбы Стрельникова с Иванычем. Словом, стало ясно, что типография находится в большой опасности, и нужно ее убрать спешно.

Богораз сейчас же разыскал казачьего ветеринарного врача (не помню фамилии), нашего революционного друга. У него был где-то в округе хутор. В тот же день упаковали в ящики и сундуки всю типографию без остатка и увезли на хутор. К счастью, брошюра «Борьба общественных сил в России» была совершенно закончена печатанием:, недоставало только обложки. Захар, который был очень спокойный работник и в самые тревожные моменты умел предусмотреть вое необходимое, сделал за ночь набор обложки с соответственной рамкой и набрал в несколько страниц полный набор шрифта корпуса со всеми знаками и пр. для возможности напечатать в случав надобности в любой летучке 2—3 страницы текста. Вместе с Паашинским они уложили в чемоданы вое печатные листы брошюры и двинулись в путь: Захар с Богоразом—в Екатеринослав в объезд Таганрога, а Пашинский в Одессу, чтобы выжидать там спокойно первого призыва, когда снова наладится где-нибудь типография. В виду, того, что они не имели точных сведений о положении Таганрога и о том, кого еще кроме типографии зацепил провал, Захар из Екатеринослава поехал куда-то для осведомления (куда, не помню).

Таким образом, когда я приехал в Екатеринослав, я застал там только Богораза. Мы решили немедленно же закончить брошюру и вклеить в нее после обложки, в виде предисловия, подробное извещение об аресте Таганрогской типографии.

Богораз заказал небольшую железную рамку на одну страницу, деревянный дубовый валик дюймов в 8 в диаметре с двумя ручками, купил фланели для него. Вместо марзанов заказали твердые деревянные брусочки и линейки, купили необходимое количество бумаги для обложки и печатной. Все, конечно, в разных местах и с достаточными предосторожностями. В два дня все было готово.

К Михаилу Полякову, у которого мы безопасно толклись постоянно в течение почти целого года, приезжал раза два в неделю его и наш приятель Эпштейн. Отец последнего, старик-еврей, имел небольшой постоялый двор; верстах в десяти от Екатеринослава у большой дороги. Там был порядочный дом и превосходный теплый погреб под ним. Туда-то мы и спровадили все через Эпштейна, который имел обычаи возить домой провиант из порода. Где-то на базаре или на окраине города мы сели с Богоразом в одну из направлявшихся по этому тракту домой телегу, которая нас и довезла за пару целковых до нужного пункта. Уже часам к девяти ночи, когда мы устроились в подвале Эпштейна и разобрали весь материал, приехал Захар. Он вернулся только-что из Таганрога и, узнав у Настасьи Наумовны, куда нужно ехать, взял извозчика и доехал за 4 рубля. В Таганроге, кроме типографщиков, пока никто не был взят, но арестованных стерегли так, что связь с ними пока нельзя было установить. Их со дня на день должны были увезти, в Петербург.

Эпштейн приносил нам чай, ужин и вообще обставил нашу работу всеми возможными в такой обстановке удобствами. Благодаря большому навыку в печатании при самых примитивных средствах, обложка и вклейной лист были напечатаны довольно чисто в насколько часов. К утру Захар спешно приготовил в совершенно законченном виде 40 экземпляров, которые упаковали в два пакета. Часов в восемь утра на одной из проезжавших из ближних деревень телег мы с Богоразом вернулись в город. Захар остался кончать вче остальные экземпляры.

Потеря Таганрога и Новочеркасска была, конечно, жестоким ударом для нас, но мы не думали складывать рук, и, как ни безотрадно было на душе, особенно у меня, готовились немедленно приступить к выполнению намеченной программы. По возвращении с хутора Захара, мы предполагали распределить наши силы таким образом: устроить сейчас типографию в Туле или Орле, поручив всю техническую постановку дела Захару, который возможно скорее должен был приступить к печатанию 13-го номера «Народной Воли».

Привезенный мною материал для 13-го номера мы уже успели в значительной мере классифицировать и намеревались переписать его хотя бы в двух экземплярах. Кое-что я даже успел переписать, пользуясь для этого каждым подходящим моментом, но почти весь материал был все-таки при мне и вскоре был арестован со мною же.

Екатеринослав, Харьков,и Одесса оставались бы главным центром для юга, на которые мы не переставали бы опираться. Я с Богоразом должны были заняться организацией -центрального (Московского района) и севера и северо-западного районов..

Мы понимали, что наших сил мало, но опытных людей и вполне подходящих для того, чтобы сделать их нелегальными для широкой организационной ответственной работы, не было видно вокруг в данный момент. В Одессе в это время, по тем же записям адреса у С. Иванова, был арестован Л. Я. Штернберг и еще кое-кто, но, во-первых, мы еще об этом не знали, а во-вторых, Одесская группа все-таки осталась в большинстве.

Я невольно подошел здесь к вопросу о созидании нелегальных. Это был один из очень трудных и больных вопросов в революционном движении. Когда условия революционной деятельности в больших городах были гораздо проще и легче, когда было достаточное число ответственных работников, руководителей, один-другой рядовой или совсем второстепенный нелегальный сходили с рук, находили себе место и работу, но все-таки всегда представляли опасность, если они были люди мало дисциплинированные и недостаточно тактичные и развитые. Оставаясь вдруг без "старших", которые их держали в дисциплине и на своем шестке, эта нелегальные брали на себя слишком много, больше чем дано было oт природы, и приносили вред. Таких случаев было немало. Вот вам Елько, Крылов-Воскресенский, Бартенев и т. д.,. а ранее того Василий Меркулов, Окладский и много других, которые даже и не кончали плохо, как предыдущие, ставшие предателями и сыщиками, но которые зато по нелепости и глупости своих действий проваливали группы молодежи, рабочих и т. д. и дискредитировали престиж партии.

На моем пути было несколько случаев, когда совсем небольшие величины, без особых задатков и дарований, просили сделать их нелегальными только потому, что им грозил арест за самое пустячное дело, которое не могло иметь больших последствий, чем два года поднадзорностн. Я уклонялся от таких предложений, между тем как Богоразу, Захару, Коган-Бернштейну и его жене я сам предложил стать нелегальными, а впереди имел в виду около десяти, лиц, которые в случае надобности могли бы перейти на нелегальное положение и работать с огромной пользой на разных фазах подпольной работы.

Итак, 22 февраля 1886 г. мы были накануне отъезда на север и целый вечер ходили с Богоразом усталые, измученные душевно, но готовые завтра или послезавтра двинуться дальше, как в бурный океан, бороться со стихией, но не останавливаться ни на миг перед намеченным планом. Если наши усилия окажутся теперь бесплодными,— не наша вина, но нас никто не сможет упрекнуть, что мы сложили оружие перед врагом. А если мы продержимся еще хоть полгода, говорили мы, мы успеем сделать все., что нужно, для того, чтобы нашу работу могли успешно продолжать другие. Мы разошлись часов около 11 ночи; я пошел к Полякову, а он на другой край города. Утром мы должны были снова сойтись, чтобы окончательно приготовиться в путь.
Б. Д. Оржих в эту же ночь и был арестован у М. Полякова.