Второе первое марта "Московские Ведомости", № 63, 5 марта: "Все в России спокойно. Школа, слава Богу, оздоровлена путем введения нового университетского устава, революционная партия разбита, революционеры, поседевшие в боях, или изъяты из обращения или скитаются по загранице бессильные и безвредные. С того времени, как возникло опасение, что Россия не захочет доле оставаться в распоряжении чужих держав и захочет иметь свою политику, соответствующую ее достоинству и ее собственным интересам, начали появляться у нас дурные признаки, стали замечаться так называемые самообразовательные кружки, в которые привлекаются молодые люди сначала для литературного препровождения времени, для чтения известных писателей, причем мало-помалу прочитываются и подпольные издания, которые, наконец, становятся главными предметами занятий, рассуждений и толков. Тут-то и улавливаются наиболее податливые птенцы и замыкаются в клетку, разобщаются туманом революционных идей с окружающим миром, подчиняются тайной команде, должным образом терроризуются и потом становятся слепыми орудиями для самых безумных дел, для самых гнусных злодеяний. А.Д.Толстой - Александру III: "Во избежание преувеличенных толков в городе по поводу ареста на Невском проспекте трех студентов с метательными снарядами я полагал бы необходимым напечатать в «Правительственном вестнике» краткое сообщение об обстоятельствах, сопровождавших их задержание, и на приведение сего предложения в исполнение долгом поставляю себе всеподданнейше испрашивать Высочайшего Вашего Императорского Величества соизволения".
Жена шталмейстера двора Арапова, из дневника, 4 марта :"Следуя программе Толстого, обо всем продолжают хранить тайну. Многочисленные аресты в военных корпусах не были упомянуты ни в одной газете. И тем не менее сегодня в Исаакиевском соборе Милютин расспрашивал Адельсона и последний, хотя и отрицал бомбы, захваченные на улице, признался, что напали на след серьезного заговора и что многочисленные аресты были произведены как вчера, так и сегодня ночью. Как ни меняют систему играть в прятки с целой нацией, оставляя ее в неведении обо всем, что затрагивает ее интересы, гидра социализма не может быть раздавлена руками такого рамолика, как Толстой, и, с моей стороны, у меня, право, больше веры в божественный промысел, чем в бдительность их охраны, которая жиреет на миллионы, которые она стоит." Директор департамента полиции Дурново, телеграммы в Ялту, Симферополь, Севастополь, Одессу: "Шевырева следует разыскать во что бы то ни стало, для чего вы имеете действовать, не стесняясь средствами. Необходимо перевернуть вверх дном город и все местности, где может находиться Шевырев, и арестовать его". Л.И.Ананьина: "Прошло первое марта, второе. Ничего не случилось в Петербурге. 3 марта, в чудесный ясный день .мы сидели на веранде дачи, тщетно ища у Менделеева указаний на то, как лучше хранить нитроглицерин. Коля уехал в город, к студенту Данчичу на урок. Было около 4 часов. Вошла испуганная прислуга и сказала: «там вас спрашивают». Мама пошла в комнату, мы за нею. Комната моментально наполнилась людьми. Кто-то задел мое сооружение над чугунком. Шаткие подпорки-поленья покачнулись, упали с грохотом—и чугунок со снегом и банкой явился пред взорами прибывших. Как они испугались. Как бросились врассыпную. Кто-то завопил: «А-а-а. Вот оно что!». Чей то голос неистово крикнул: «Держи их! Взорвут!»—и цепкие лапы полицейских схватили нас за руки. Обыск, только что начавшийся, был прерван; торопливо отдано приказание о лошадях, о том, чтобы сообщили в Петербург. Очевидно, такой находки не ждали. Первым увезли М. В. Новорусского, потом, в других санях, нас с матерью. Нас увозили в Парголово, а вечером должен был вернуться с урока Коля. Спустя много лет я узнала, что когда он вернулся, его не пустили в квартиру. Убитый, потрясенный, пошел он в больницу. Там его приютил фельдшер Петр Петрович Попов, хороший, сердечный человек. Он отнесся к мальчику с большим участием. Но о событии знало все Парголово, знал о нем и врач больницы А. А. Сочава. Он явился к фельдшеру, накричал на него и собственноручно вытолкал мальчика на ночь и мороз. Доктор Сочава еще долго жил в Парголове. Где провел Коля, наш «кладбищенский сторож», как он звал себя, свою первую сиротскую ночь, я никогда не узнала. Предвидя все-таки возможность—хотя и весьма небольшую— ареста, мама своевременно озаботилась судьбою мальчика. Расположенный к нашей семье студент дал слово взять Колю к себе и позаботиться о нем. Слово это в дело не претворилось: испуганные знакомые отшатнулись от мальчика, «не узнавая» его даже на улице. Только Ал. Гр. Каррик, женщина редкой доброты и ума, приютила у себя одинокого ребенка. В Петербург привезли уже вечером. Горели огни, когда почтовые сани завернули на Гороховую и в'ехали во двор. Поднявшись по трущобной лестнице, мы попали в большую комнату. Дым волнами ходил по ней; в дыму сновали лица разного возраста, плоховато одетые. Нас с мамой заперли в комнатушку направо от входа. Мама очень озябла, ее трясло, мы легли на диван, прикрылись платком и тут мама еще раз дала мне наставление о том, как говорить при допросе. От сильного волнения мама почувствовала себя плохо. Постучали. Вошел бравый жандарм и пошел с нею. Не обращая ни малейшего внимания на протесты мамы, он влез в уборную... Мама волновалась только за Колю и успокаивала себя тем, что студент сдержит слово. Утомленные мы задремали. Стук отворяемой двери, бряцанье шпор и бесцеремонные шаги нарушили нашу дремоту. Элегантный жандармский чин, розовый, холеный, сел на стул и, поигрывая пальцами, развязно обратился к маме: — Нн-у-с, скажите-ка, что вы там делали, в вашем вороньем гнезде? Мама не стала отвечать на вопросы. Чин несколько иным тоном спросил об имени и фамилии. Уходя бросил на ходу: — А поговорить вам все-таки придется... Ключ опять щелкнул. Мы остались одни и проговорили шепотком до утра о высылке, которая нас, верно, ждет. Большей кары за свое участие, вернее, безучастие в деле, мы не представляли. 4 марта был первый допрос, после которого меня раз'единили с матерью и ночью увезли в Дом предварительного заключения. Следующий допрос был более обстоятельным. Тут я узнала, что принадлежу к «сообществу». Допрашивали большею частью двое или трое. Один из допросов продолжался чрезвычайно долго; я очень устала, почувствовала дурноту. Котляревский, ведший допрос, распорядился, чтобы дали чай. Боясь, что в чае что-нибудь есть, я отказалась. К. усмехнулся и, беря себе стакан, сказал: «не бойтесь, там ничего нет». Эта боязнь, что могут что-нибудь дать, чтобы человек потерял способность самоконтроля, основывалась на ходивших тогда слухах. Однажды, во время допроса, случайно, жандармы ввели Александра Ильича. Был он бледен, но спокоен. Увидев меня, сделал движение, будто хотел поздороваться. Жандармы засуетились, даже полковник изменил своей торжественной манере и вскочил со стула. Ал. Ильича быстро вывели и я его не видела больше до суда. Все участники дела, в числе 15, были преданы суду Особого присутствия с сословными представителями. Суд начался 15 апреля. Я вызывалась дважды, как свидетельница, для показаний. Вопросы, на которые пришлось отвечать, касались мелочей: пресловутого чугуна с банкой, того, знаю ли я М. В. Новорусского и видела ли у него текст присяги." "Правительственный вестник", 7 марта: "Речь ректора была прерываема продолжительными рукоплесканиями, а по окончании оной восторженные возгласы студентов довершились пением народного гимна, и громкое «ура» долго оглашало университетские стены." Жена шталмейстера двора Арапова, из дневника: "Когда Андреевский, действительно, заговаривал об адресе, два голоса крикнуло «не надо!» и раздался свист... Ректор имел сообразительность продолжать свою речь, не обращая внимания на эту грубую выходку, и студенты, оттеснив революционеров к дверям, порядком их помяли, так что один из них после этого даже заболел... В настоящее время хорошо осведомленные уверяют, что протестовало не такое меньшинство, что свистки были довольно многочисленны, что речь была прервана и что в течение семи минут был момент замешательства и ужасного волнения". Александр III:"Благодарю С.-Петербургский университет и надеюсь, что на деле, а не на бумаге только он докажет свою преданность..." Листовка Союза соединенного петербургского студенчества, 7 марта: "Вчера, 6 марта, С.-Петербургский университет был опозорен... Он холопски пополз вслед за своим ректором к стопам деспотизма и сложил у его ног свои лучшие знамена. Он забрызгал несмываемою грязью свои лучшие традиции, которые были его украшением, его силою... Мы же, со своей стороны, спешим всем нашим товарищам заявить и всему русскому обществу, что мы не выражали своего согласия на поднесение адреса, что мы не отступались и не отступимся от наших традиций, освященных тысячами жертв, что всегда стремились и будем стремиться -к воплощению правды в общественные формы, как мы ее понимаем, и всегда будем учиться находить, понимать и любить ее; что никогда мы не порицали и не будем порицать и оплевывать погибших борцов, наших товарищей по делу и братьев по сердцу, но преклонимся перед их нравственной высотой и будем учиться, как нужно любить и бороться... Как жила, так и живет и вечно будет жить в петербургском студенчестве лучшая его часть, исповедующая искание правды и свободы в общественной жизни, искреннее служение своим чистейшим убеждениям, умение страдать и умереть за них." Директор департамента полиции Дурново - донесение министру внутренних дел Толстому, 13 марта: "Студенты С.-Петербургского университета до сих пор еще не успокоились: вчера, например, в VII аудитории был побит вольнослушатель Чудинов, один из сочувствующих аресту. Чудинов будет завтра у меня для объяснений о лицах, его побивших. По секретным сведениям, предполагают побить окна у ректора. Видимый порядок в университете не нарушается. Предположено выслать 5 человек (2 русских и 3 еврея), участие коих во враждебных действиях более или менее установлено." Обвинитель обер-прокурор Неклюдов:"Шевырев — душа злодеяния, его зачинщик и руководитель. Ульянов — приготовитель динамита и один из зачинщиков преступления..." И.Лукашевич: "Когда я увиделся в первое заседание с Ульяновым на суде, то он, пожимая мне руку, сказал: «Если вам что-нибудь будет нужно, говорите на меня»,—я прочел в его глазах бесповоротную решимость умереть". А.Ульянов, показания от 4, 20—21 марта 1887 г.:"Я признаю свою виновность в том, что, принадлежа к террористической фракции партии „Народной воли", принимал участие в замысле лишить жизни государя императора. Александр III: "Идеот" Обер-прокурор Неклюдов: "Вероятно, Ульянов признает себя виновным и в том, чего не делал". И.Лукашевич: "Не могу не пожалеть, что жизнь моя не принесла ощутительной пользы для дорогого мне люда; что весь мой запас научных знаний и искренних намерения погиб для него. Но данный случай может указать правительству, что существуют теперь такая условия, которые вызывают людей на самоотверженную деятельность, хотя им приходится порвать со всем дорогим, со своей семьей, закадычными друзьями, любимой подругой, со своими задушевными помыслами и вожделениями. Ответом на эти соображения, по всей вероятности, будет смертный приговор, хотя и бесцельный. Зачем он?... Смертная казнь не устрашает и не воздействует благотворно на народ - это торжественно признало само правительство, перенеся публичную казнь в четыре стены; не устрашает и не удерживает она и отдельных лиц, как это показывает террористическая деятельность. Нельзя не высказать благих пожеланий, чтобы правительство устроило дело так, чтобы не тратились понапрасну молодые силы в кровопролитной борьбе и чтобы верховный правитель мог без опасения за свою личность стать ближе к народу." Александр III: "Как все это старо, пережовано и трогательно!" П.Шевырев: "Когда мне придется предстать перед судом, я не намерен излагать своих воззрений... Как бы ни были явны улики, практичнее всего отрицать свое участие в деле." Александр III: "От этого негодяя ничего не добьешься. ...Конечно больше и не скажет. ...Подлец! " М.А.Ульянова - Александру III: "...Директор департамента полиции еще 16 марта объявил мне, что дочь моя не скомпрометирована, так что тогда же предполагалось полное освобождение ея. Но затем мне объявили, что для более полного следствия дочь моя не может быть освобождена и отдана мне на поруки, о чем я просила, ввиду крайне слабого ея здоровья и убийственно вредного влияния на нее заключения в физическом и моральном отношении... О сыне я ничего не знаю. Мне объявили, что он содержится в крепости, отказали в свидании с ним и сказали, что я должна считать его совершенно погибшим для себя... Я не знаю ни сущности обвинений, ни данных, на которых оно основано..." Министр внутренних дел Д. А. Толстой - Директору департамента полиции П. Н. Дурново: «Нельзя ли воспользоваться разрешенным государем свиданием Ульяновой с сыном, чтобы она уговорила его дать откровенные показания, в особенности о том, кто кроме студентов устроил все это дело. Мне кажется, что это могло бы удаться, если бы подействовать поискуснее на мать». П.Н.Дурново: "Вызвать ко мне госпожу Ульянову завтра к 12 часам. 30 марта". А.Ф.Кони, 18 марта: "До сих пор не решен вопрос, где разбирать это дело, – в Сенате или в военном суде." Н. А. Хвостов, товарищ обер-прокурора Сената - К.П.Победоносцеву, 21 марта: "Аресты делаются зря, забирает, кто хочет <…> Если бы кто захотел нарочно избрать такой способ действий, который может создать и для будущего запас горючего материала, то лучше трудно придумать." Генерал Оржевский - Александру III: «Всеподданейшим долгом поставляю себе доложить Вашему Императорскому Величеству, что дознание о злоумышленниках, задержанных 1 сего марта с разрывными снарядами, закончено вчера, 21 марта, и сегодня передано для дальнейшего направления прокурору С.-Петербургской судебной палаты. К дознанию этому привлечены в качестве обвиняемых следующие лица: П о д с т р а ж е й:
Скрылись и разыскиваются:
Под стражей:
Независимо сего в С.-Петербургском жандармском управлении начато особое дознание о лицах, находившихся в преступных сношениях с участниками преступления, обнаруженного 1 сего марта. К дознанию сему привлечены и подлежат привлечению следующие лица: Под стражей:
Поименованные 11 человек обвиняются в предоставлении своих адресов для преступной переписки, участии в снабжении деньгами, в сборе пожертвований для Говорухина и т.п." Директор департамента полиции - министру внутренних дел: "Имея в виду, что наказание в обоих случаях, т, е. Сенатом или военным судом, будет постановлено одинаковое, вся разница в пользу военного суда сводится к возможности привести приговор в исполнение приблизительно десятью днями раньше... Двери заседания будут закрыты и там, и тут....Лучше всего все-таки передать дело на рассмотрение в правительствующий сенат, так как многие обвиняемые изобличаются не свидетельскими показаниями, а оговором своих соучастников, почему и допрос последних на суде будет иметь первенствующее значение." Л.И.Ананьина: "В зале суда увидела дорогих мне людей. Они сидели справа от входа. Мама, сидевшая на первой скамье, назвала меня по имени. Там же были М. В. Новорусский, ближе к судьям Александр Ильич, в полуоборот ко входу, опершись головой на руку. Лицо мамы истомленное. Александр Ильич бледен, но спокоен. Остальных рассмотреть не успела, так как была в суде короткое время. Спустя несколько дней, еще не зная о приговоре, я имела перед отправкой в Сибирь свидание с Колей,—в 11 ч. ночи,—и с мамой в шестом часу утра. Она ни слова не сказала о приговоре—тогда смертная казнь—и только горько плакала прощаясь со мною..." И.Лукашевич: "Защитники выступали со своими речами, бледными, краткими и бесцветными, не касаясь тех условий, которые породили революционное движение, которые приводили и приводят на скамью подсудимых столько лиц, одушевленных стремлением улучшить существующий режим". А.И.Ульянова: "После суда в Доме предварительного заключения убитая горем мать долго убеждала его и просила подать прошение о помиловании. „Не могу я сделать этого после всего, что признал на суде,— ответил Саша,— ведь это было бы неискренне". Однако, видя страшное состояние матери, Александр Ильич подал прошение о помиловании. «Это снисхождение возвратит силы и здоровье моей матери и вернет ее семье, для которой ее жизнь так драгоценна, а меня избавит от мучительного сознания, что я буду причиной смерти моей матери и несчастья всей моей семьи." Директор департамента полиции - министру внутренних дел: "Шевырев подал просьбу о помиловании. В просьбе своей он сознается в своем преступлении и просит даровать ему жизнь. Завтра же, после объявления приговора, я вызову Шевырева к себе и постараюсь получить от него все возможное. То же я сделаю и с другими подсудимыми, которые подадут просьбы о помиловании. Обер-прокурор Неклюдов опасно заболел, и боятся нервного удара". К.П.Победоносцев - Александру III, 4 марта 1887 г.: " В Западной Европе повсюду заговоры социалистов и анархистов и взрывы адских снарядов стали едва ли не ежедневным явлением. В Германии готовы были,— и только случай помешал,— взорвать императора со всей свитой при открытии памятника. Там это стало обычным явлением,— оттуда явилась эта зараза и по грехам нашим привилась к нам; но всякое этого рода явление у нас подхватывается врагами нашими, как орудие против нас. Правда, что у нас оно значит гораздо более, чем там,— и враги наши хорошо это знают,— и Бог знает еще, чья хитрая рука направляет, чьи деньги снабжают наших злодеев, людей без разума и совести, одержимых диким инстинктом разрушения, выродков лживой цивилизации... Нельзя выследить их всех,— они эпидемически размножаются; нельзя вылечить всех обезумевших. Но надобно допросить себя: отчего у нас так много обезумевших юношей? Не оттого ли, что мы ввели у себя ложную, совсем несвойственную нашему быту систему образования, которая, отрывая каждого от родной среды, увлекает его в среду фантазии, мечтаний и несоответственных претензий и потом бросает его на большой рынок жизни, без уменья работать, без определенного дела, без живой связи с народным бытом, но с непомерным и уродливым самолюбием, которое требует всего от жизни, само ничего не внося в нее! Боже, помилуй нас грешных и спаси бедную Россию и от своих, и от чужих!" И.Лукашевич: "После этого приговора мне разрешили свидание с отцом. Отцу моему, который очень любил меня, чрезвычайно хотелось спасти мою жизнь. Защитник мой тоже настойчиво советовал подать прошение о помиловании, текст которого он составил. В это время, увы, я смотрел на подачу прошения совершенно ошибочно, как на формальность. Но чем больше я сближался и сживался со старыми народовольцами в Шлиссельбурге, тем резче, сильнее и мучительнее чувствовалась вся неуместность этого поступка. И этот ложный шаг стоил мне многих страданий". Г. П. Данилевский, редактор «Правительственного вестника» - В.К.Плеве, 11 апреля 1887 г.: "Я всегда был против прежних оглашений политических процессов в «Правительственном вестнике», в коих, по-моему, была тогда как бы легализированная прямая пропаганда гибельных учений террористов и даже некоторой как бы их славы..." Л.И.Ананьина: "Уже в Московской пересыльной тюрьме я узнала о приговоре и о том, что не все подсудимые держались героически. А. И. Ульянова народная молва выделила, и особенно, как личность совершенно исключительной нравственной силы и красоты, даже среди его мужественных товарищей по делу, а там были люди не часто в жизни встречающиеся. Через много лет мать передавала, как Александр Ильич, старался уменьшить ответственность своих товарищей, беря на себя чужие вины, как энергично защищал их. Он «готов был дать повесить себя двадцать раз, если бы мог этим облегчить судьбу других», говорила она. Все подсудимые приговорены были к смертной казни. Александр III оставил ее для пятерых: Шевыреву, Ульянову, Андреюшкину, Генералову и Осипанову. Остальным смертную казнь заменили: М. В. Новорусскому и И. Лукашевичу—вечной каторгой, М. Ананьиной—20 г. каторги, Пилсудскому—15 г., Пашковскому, Канчеру, Горкуну и Волохову—10 г. 8 мая 1887 г. был приведен в исполнение приговор над пятью осужденными. В мрачных стенах Шлиссельбургской крепости прервались прекрасные, молодые, многообещавшие жизни. Веревка палача уничтожила горячие сердца, светлый ум, самоотверженность, глубокую любовь к свободе, к безгласной порабощенной России. Уже стоя под виселицей, уже измеряя мгновениями остающуюся им жизнь, они последние помыслы, последнее прощание отдали народу и умирали со словами: — Да здравствует «Народная Воля»!"
По сведениям, сообщенным приводившим приговор Сената в исполнение, товарищем прокурора с.-петербургского окружного суда Щегловитовым, осужденные в виду перевода их в Шлиссельбургскую тюрьму, предполагали, что им даровано помилование. Тем не менее, при объявлении им за полчаса до совершения казни, а именно в 3 1/2 часа утра, о предстоящем приведении притвора в исполнение, все они сохранили полное спокойствие и отказались от исповеди и принятия св.тайн. В виду того, что местность Шлиссельбургской тюрьмы не представляла возможности казнить всех пятерых одновременно, эшафот был устроен на три человека, и первоначально выведены для совершения казни Генералов, Андреюшкин и Осипанов, которые, выслушав приговор, простились друг с другом, приложились к кресту и бодро вошли на эшафот, после чего Генералов и Андреюшкин громким голосом произнесли: «Да здравствует Народная Воля!». То же самое намеревался сделать и Осипанов, но не успел, так как на него был накинут мешок. По снятии трупов вышеозначенных казненных преступников, были выведены Шевырев и Ульянов, которые также бодро и спокойно вошли на эшафот, при чем Ульянов приложился к кресту, а Шевырев оттолкнул руку священника". "Post", Берлин, март 1887 г.: "...При настоящем положении вещей, т. е. danser sur un volcan (танцевать на вулкане), Россия оставаться не может и так как все иные средства уже исчерпаны, следовало бы попытаться ввести представительный образ правления." |
Оглавление | Персоналии | Документы | Петербург"НВ"
"Народная Воля" в искусстве |
Александр III:"Совершенно одобряю и вообще желательно не придавать слишком большого значения этим арестам. По моему лучше было бы узнавши от них все, что только возможно отправить в Шлоссельбургскую крепость - это самое сильное и неприятное наказание."